«Христианство — странно», — сказал Паскаль. «Странно, необычайно, удивительно», — говорит Д. С. Мережковский. «Первый шаг к нему — удивление, и чем дальше в него — тем удивительней».

Ученье Христа, Личность Его и действия порой столь смущающе странны для человеческого ума, столь несоизмеримы с нашим ограниченным сознаньем, что с первых же дней Христовой проповеди ученики Его порой бывали принуждены как бы бежать от Него подлинного, спасаться в людское о Нем и о словах Его представление.

Даже внешний облик Христа оказался для видевших Его невыразимым, свидетельства их как бы составлены лишь из отдельных проблесков озаренья, средь человеческой потребности сделать Нечеловеческое — человеческим.

«Корни обоих преданий о красоте и безобразии Лика Господня, — говорит Д. С. Мережковский, — уходят, кажется, в очень темное, но исторически подлинное воспоминание. Самое особенное, на другие человеческие лица не похожее, личное в лице Иисуса не есть ли именно то, что оно по ту сторону всех человеческих мер красоты и безобразия, несоизмеримо с нашей трехмерной эстетикой. Если так, то понятно, что видевшие Его уже не помнят, какое из двух пророчеств исполнилось в Нем: „Лик Его обезображен паче всех человеков“ или „Ты прекраснее всех сынов человеческих“.

Из этой невозможности вместить Его явилась воля к „докетизму“. Докетами, „каженниками“ называли в древнем христианстве тех, кто не хотел принять Его во плоти: „Видимое тело Иисуса — только тень, призрак“, — учил Маркион в конце II века. „Лама сабахтани“, возгласил Господь на кресте только для того, чтобы обмануть и победить сатану», — скажет Афанасий Великий, столп православия. «В пище Господь не нуждался», по Клименту Александрийскому: призрак не ест, не пьет. «Жажду» на кресте — значит: жажду спасти род человеческий, скажет Лудольф Саксонский, написавший в XV веке одну из первых «Жизней Иисуса». «Иисус — только распятый призрак», — скажут и нынешние докеты-мифологи. Так, от Маркиона через Афанасия Великого и Златоуста до наших дней все христианство пронизано докетизмом.

Другой соблазн — иносказательно — докетизм — толковать и сопровождать Евангелие человеческими пояснениями. Грубейшим нечувствием пронизана богословская тенденция: успокаивать себя «знанием» и «объяснением» там, где Евангелие дышит огнем палящим.

Этим огнем нужно себя распалять, доколе не услышишь ответа, подобно Паскалю.

«Был ли Христос, — так ставит вопрос Д. С. Мережковский, — значит сейчас: будет ли христианство?» Вот почему прочесть Евангелие как следует, так, чтобы увидеть в Нем не только Небесного, но и Земного Христа, узнать Его, наконец, по плоти, сейчас значит спасти христианство — мир.

«Церковь, врата адовы не одолеют ее, сама от страшной болезни „кажения“, может быть, спасется; но этого мало: ей надо спасти мир. Церковь знает Христа во плоти; но Его уже не знает и не хочет знать мир. Вечный путь Церкви — от Иисуса Земного ко Христу Небесному; миру, чтобы спастись, надо пойти обратными путем, не против Церкви, а к Ней же, от Христа к Иисусу. Путь Церкви — ко Христу Известному; путь мира — к Иисусу Неизвестному», — говорит Д. С. Мережковский.

Изд. «Петрополис», 1937[209]

«Знает Августин — знаем и мы сейчас, что значит родиться, если не в конце мира, то в конце одного из миров, — в щели Истории, между двумя веками-эонами, двумя жерновами мелящими, — между тем, что еще не умерло, и тем, что еще не родилось — двумя кругами той восходящей или нисходящей лестницы, которую мы называем „мировым развитием“, „эволюцией“; что значит родиться перед „Нашествием варваров“. Этим-то Августин и близок нам, ближе, может быть, всех святых, после Павла, жившего и умершего в еще более тесной щели между веками-эонами, перед еще более грозным концом», — говорит Мережковский.

В этой «тесной щели» среди наших современных писателей больше всех находится сам Мережковский, острее всех ощущает метафизический воздух эпохи. Оттого, может быть, в будущее время, среди того, что писалось и думалось в наши дни, мука Мережковского, тревога его, порой — даже какое-то озлобление на «глухих», и его любовь, большая любовь к человеку, несмотря на кажущуюся холодность его уверений, — станут признаком его писательского первородства.

Тема Мережковского и метод ее трактовки и все необычное нагромождение исторических данных, интуитивного проникновения в метафизическую суть явлений, и самая необычность сюжетов, с которыми Мережковский оперирует — все вместе создало между ним и современниками не то что стену, но как бы некое безвоздушное пространство вокруг него — замечательный писатель не услышан в современности так, как он этого заслуживает. Не только в русской, но и в мировой современной литературе почти никто сейчас не касается так остро и на такой глубине проблемы судьбы человека; метафизика Мережковского, его «дуализм» и видения истории — все это об одном — о судьбе человека.

И лишь только то, что, выходя за границы узкого представления о человеке, Мережковский всю жизнь мучительно бьется над таинством Сына Человеческого и в Нем, и через Него, как из высшей, центральной точки, хочет понять соотношение планов эмпирического и высшей реальности, — все это для нас столь непривычно, столь обнаженно-страшно, столь утомительно для нашего равнодушия — что немногие дают себе труд по-настоящему следовать за Мережковским, т. е. стать соучастниками его тревоги и радости.

Центр вопроса о человеке для Мережковского — во внутреннем перевороте, в «из себя выхождении», в превращении человека в «новую тварь». Павел и Августин, два величайших деятеля христианства, два столпа Церкви, утвердившие ее в Истории, — для нас важнее всего как два «опыта святых», два свидетельства любви, веры и разума.

Приблизившиеся, как никто, к страшной тайне Евангелия — «Бог есть Любовь», и — срывающиеся в чем-то неуловимо важном, бесконечно человечные, близкие нам, трогательные именно в своем «высшем человеческом бессилии» перед страшной и возмутительной для нас тайной Божественного Предопределения — оба они — вне времени, и в то же время — сейчас — для нас — с нами.

Павел, Августин, Лютер, Паскаль — соединяет Мережковский как бы преемственную цепь опыта в человечестве. Все, — то есть Бог, — а с другой стороны, — человек, неминуемо дробящийся на отдельности, не могущий до конца, до последнего озарения — быть может — смерти, понять это Все, и потому оправдываемый Богом безо всякой заслуги, благодатью, человек, спрашивающий в последний момент как Августин о зле «что же это такое?» — вот, действительно, самое подлинное, что знает человеческое сердце. Столкновение закона со свободой — петровой и павловой линий, изображено Мережковским с замечательной силой. Весь конфликт временного и вечного, «Град Земной» и «Небесный» для души человеческой разрешается в том последнем моменте, высший прообраз которого был дан в Гефсиманском саду очеловеченным Словом: «Да будет воля Твоя», — моменте, в котором открывается человеку последнее: «Тайна человеческой свободы есть тайна Божественной Необходимости — Предопределение, Prothesis: будет Бог все во всех, — все спасутся».