Она задремала, а проснувшись, не могла понять, как долго проспала. По крайней мере, достаточно для того, чтобы увидеть сон: она, парализованная, в кресле, голова приклеена к спинке, поднять веки нет никаких сил. Старая сеньора видела себя со стороны, будто глаза отделились от тела, чтобы посмотреть на него издалека. Она глубоко вздохнула: интересно, не являются ли эти видения, атакующие ее в последнее время, предзнаменованием какой-нибудь болезни, а может, и смерти? Они посещали ее все чаще и чаще. Донья Виктория засыпала днем и потом, ночью, долго мучилась без сна. Иногда, наоборот, попадала в объятия Морфея, едва коснувшись головой подушки, но через пару часов просыпалась разбитая и всю ночь не могла уснуть, удивляясь, что до рассвета еще так долго, будто ее больному телу совсем не нужен отдых. Это случилось в ту субботу, когда убили Глорию. Они были в Мадриде, и донья Виктория слышала, как Октавио вышел из дома очень рано, намного раньше обычного. Она посмотрела на часы – было половина седьмого – и осталась в кровати, думая, что, возможно, он отложил на утро какую-нибудь вчерашнюю работу и решил закончить ее перед тем, как идти в лабораторию, где собирался сделать медицинские анализы; а может, он тоже не мог уснуть: бессонницей страдают не только старики. Она не придавала значения его раннему уходу, пока в следующий понедельник не узнала, что в двухстах пятидесяти километрах от Мадрида, в заповеднике, убили девушку. Тогда донья Виктория поняла, что к ним придут и будут задавать вопросы, потому что их касалось почти все, происходящее в Патерностере. Она спросила его, когда он вышел из дома, и Октавио ответил, что как обычно – в половине девятого. Она приняла ложь, не сказав ни слова, так как была уверена, что он бы никогда не осмелился на убийство. Ведь Эспосито не был злым человеком да и храбростью не отличался. Кроме того, на следующий день он показал ей результаты анализов – все в порядке, и она обратила внимание на стоящее там время: половина одиннадцатого. Это успокоило ее, ведь он бы просто не успел съездить в Бреду и вернуться, хотя она все еще не понимала, зачем он соврал. Старуха подтвердила слова Октавио лейтенанту полиции и детективу, чтобы у адвоката не возникло сложностей из-за отсутствия алиби – какое уродливое слово, – но все же зачем он солгал? Ее беспокойство возросло, когда она узнала, кто стал жертвой преступления – Глория, очаровательная девушка, смутившая Октавио во время их мимолетных встреч. Тем не менее донья Виктория не хотела ни о чем его спрашивать. Что бы там ни было, она защитит его ото всех. Он ей как сын, и она не отдаст его на растерзание.

Из окна лился уже не такой яркий свет. Шмель, забравшийся внутрь, в тепло дома, не тратил времени на жужжание у стекла, пытаясь убежать от растущего сумрака. «Скоро зима. А к зиме ты, должно быть, уже умрешь», – прошептала она, глядя, как он, выдохшись, неподвижно затих в углу. Она посмотрела на овальные золотые часы, сопровождавшие ее в течение сорока лет. Уже поздно, а Октавио все нет. Скоро сядет солнце, а он вышел всего лишь выпить кофе после сиесты. Ведь он практически никого в Бреде не знает, так где же он мог задержаться? Она оперлась локтями на ручки кресла и немного приподнялась, прислушиваясь и пытаясь различить какое-нибудь движение в доме. Возможно, он вернулся, пока она спала, и не захотел будить ее. Но было совсем тихо. Донья Виктория взяла со стола колокольчик и несколько раз позвонила. Тотчас появилась служанка.

– Сеньор пришел? – спросила хозяйка. Она привыкла к старомодному обращению и не собиралась изменять своим правилам.

– Нет, сеньора.

Старуха боялась этого ответа и замолчала, не зная, что сказать. Девушка ждала у двери.

– Хорошо, можешь идти. Пусть зайдет ко мне, как только появится.

Ее страх усиливался по мере того, как в гостиной росли сумрачные тени. Донья Виктория не хотела зажигать свет, словно веря, что в темноте скорее уловит приближающиеся шаги и шум открывающейся двери. «Бедный мой сын», – прошептала она. Ей уже очень давно не доводилось плакать, поэтому ее удивили скатившиеся по щекам две слезы. Она быстро вытерла их, так как не хотела, чтобы ее в таком виде застал Октавио, а ведь он мог прийти в любой момент. А может, он не придет. Может, в дверях появится этот ненавистный лейтенант и сообщит, что Октавио арестовали по подозрению в двух убийствах. «Нет, это невозможно», – снова прошептала она. В среду, когда убили вторую девушку, Октавио весь день был в Мадриде. Но все же те два часа... Ей хотелось знать всю правду, но она не собиралась задавать ему вопросы, ведь любое недоверие между ними было хуже, чем прямое обвинение.

Уже совсем стемнело, но она не собиралась ужинать без него – они давно привыкли есть вместе, неукоснительно следуя этой традиции, и не потому, что она шантажировала его, как некоторые ревнивые матери, что не спят и ждут, голодные, своих сыновей, работающих допоздна или просто веселящихся далеко за полночь. Просто оба нуждались в семейном единении, которое не было дано им от природы. В комнату проникал тусклый свет уличных фонарей, и старая сеньора, не включая свет, налила себе еще портвейна, чтобы унять аппетит. Она держала в руке уже пустой бокал, смакуя на языке терпкую сладость, когда услышала звук открывающейся двери и по шагам в прихожей поняла, что он пришел, к тому же один. Донья Виктория еще раз вытерла глаза – ему не надо видеть, что она плакала, – и услышала, как он прошагал по коридору и открыл дверь гостиной. Теперь, в темноте, он, должно быть, задавался вопросом, где же она.

– Октавио, – позвала она из мрака нежным голосом, каким всегда говорила с ним.

Он включил свет. Старинная бронзовая люстра с шестью лампочками и стеклянными подвесками осветила седую голову доньи Виктории, на секунду даже ослепив старуху, но она посчитала, что это к лучшему: резкое сужение зрачков – хорошее оправдание влажным глазам.

– Почему ты сидишь без света? – спросил он удивленно.

– Я заснула.

Он наклонился к ней, чмокнул в щеку и посмотрел пристально, как врач на пациента.

– Тебе не стоит спать днем, – мягко упрекнул ее Эспосито. – Потом ты не можешь заснуть ночью.

– Я знаю. Где ты был? – спросила донья Виктория. Когда он наклонился к ней, она почуяла запах виски. Однако он никогда не пил, разве что рюмочку портвейна по вечерам за компанию с ней.

– Недалеко, прогуливался, – неопределенно ответил адвокат.

Она решила не расспрашивать и снова посмотрела в темноту за окном. Ноябрьские вечера тянулись бесконечно долго. Донья Виктория почувствовала необходимость дойти до уборной – она уже давно сидела не вставая. Она оперлась о подлокотники и попыталась подняться, но с удивлением обнаружила, что впервые ноги ослушались ее – они были словно ватные. Донья Виктория сделала вид, что все в порядке, но Октавио заметил, как ей трудно, и заботливо помог встать. Она подумала, что никогда так не нуждалась в его обществе, как сейчас.

– Я хочу, чтобы ты всегда был со мной, – сказала сеньора. Она впервые поддалась слабости, до сих пор запретной для последней наследницы одной из тех старинных провинциальных родов, представители которых, не будучи знатными, все же никогда не теряли достоинства, никогда не просили денег в долг, могли позволить себе не ходить по магазинам и в домах которых сменялись целые поколения слуг.

Донья Виктория вышла из комнаты, и Октавио остался один, оглядываясь вокруг и думая, что теперь, когда тяжба за землю окончательно проиграна, когда даже компромисс между сторонами невозможен, уже нет смысла приезжать в Бреду так часто. Здесь остается лишь этот дом и еще несколько небольших земельных участков, которые кормят Габино. Теперь надо будет отдать все силы адвокатской практике в Мадриде. За долгие годы судебных процессов почти иссякли все их накопления, – а ведь была надежда на их возмещение, – отныне им будет трудно платить жалованье служанке, которая следит за домом в течение года.