Солнце в замерзших окнах играло, как золотое вино. Но он знал, что не долог зимний день и скоро будет золотое вино алою кровью.

— Лошади поданы, ваше сиятельство, — доложил Савенко.

Голицын стал прощаться. Пестель отвел его в сторону.

— Помните, как вы прочли мне из Евангелия: «женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости». Наш час пришел. Я себя не обманываю: может быть, все, что мы говорили давеча, — вздор: погибнем и ничего не сделаем… А все-таки радость будет, будет радость!

— Да, Пестель, будет радость! — ответил Голицын. Пестель улыбнулся, обнял его и поцеловал.

— Ну, с Богом, с Богом!

Вынул что-то из шкатулки и сунул ему в руку.

— Вы сестры моей не знаете, но мне хотелось бы, чтоб вы вспоминали о нас обоих вместе…

В руке Голицына был маленький кошелек вязаный, по голубой шерсти белым бисером вышито: Sophie.

Вышли на крыльцо.

— Значит, прямо в Петербург, Голицын? — спросил Барятинский.

— Да, в Петербург, только в Васильков к Муравьеву заеду.

— По первопутку, пане! На осьмушечку бы с вашей милости, — сказал ямщик.

Пестель в последний раз обнял Голицына.

— Ну, с Богом, с Богом!

Голицын уселся в возок.

— Готово?

— Готово, с Богом!

Возок тронулся, полозья заскрипели, колокольчик зазвенел.

— Эй, кургузка, пять верст до Курска! — свистнул ямщик, помахивая кнутиком.

Тройка понеслась, взрывая на гладком снегу дороги неезженой две колеи пушистые. Беззвучный бег саней был как полет стремительный, и морозно-солнечный воздух пьянил, как золотое вино.

Голицын снял шапку и перекрестился, думая о предстоящей великой скорби, великой радости:

— С Богом! С Богом!