А князь опять заговорил:
— Ну а в последний раз… Это, наверное, все чувствуют, что вот он пришел… Так вот, в его последний раз, перед самым отходом, уже почти в дверях, он вдруг остановился и сказал… Ну, что если он вдруг не вернется, то чтобы здесь вместо него жил ты. Я засмеялся и сказал, что это будет нескоро…
Тут князь вздохнул и замолчал. Рыжий, немного погодя, спросил:
— А после было что?
— Ничего. Спустились вниз, стояли. Тут вышел ты — вы и сцепились.
— Я…
— Ладно, чего уже теперь! — князь раздраженно махнул лапой. — Кто это знал? Вот взять даже меня. Нюх у меня, сам ведь знаешь, ого! А тут вчера я ничего не чуял. И вдруг этот посол фурляндский! Грязный, замызганный, в разбитой волокуше. И ну орать, ну торопить: давай, давай, пока дорога еще держится. А я чего? Я только рад. Приданое давно было готово. За полчаса все загрузили. Тут как раз и поймали Юю, привели, и ее на приданое — х-ха! А там — порс, порс! — и укатили. Ну, камень с сердца, я тебе скажу! Я прямо во дворе, дай, говорю, кувшин, и только пригубил… Вижу: еще гонец! И, вижу, из Горской страны. Ну, колом в горле! Сразу все понятно… — князь помолчал, потом спросил: — Ты слышишь меня, нет?
— Да, — тихо отозвался Рыжий. — А помнишь, он значки еще показывал?
— Лягаш, что ли? Значки?
— Ну да. Лягаш, как уезжал, из-под ремня достал значки…
— А, эти! — улыбнулся князь. — И что?
— Так, просто интересно.
— Так просто! И совсем это непросто. Вставай!
— Зачем?
— Да все за тем же самым!
Глава четырнадцатая — ПЕРВЫЙ ВОЕВОДА
Во дворе зазеленела трава, расцвели одуванчики. А вон кузнечик прыгает. А вон еще один, а вот еще. А под крыльцом, если сходить да посмотреть, паук сплел вот такую вот большую паутину и ловит в нее мух. Очень ловко! И вообще, хорошо — тепло, ни ветерка. Сейчас в Лесу, наверное, уже выводят сосунков на первую охоту. И птицы там поют. Там много разных птиц. А здесь…
После обеда лучшие под гиканье и свист срывались в город, а Рыжий поднимался по скрипучей лестнице и шел к столу. Князь уже ждал его. И Рыжий брал перо, обмакивал его в чернильницу. Князь диктовал, а он записывал. Потом читал, запоминал то, что записано. Потом князь забирал листок, а Рыжий пересказывал:
— В Дымске две тысячи четыреста домов, в них девять тысяч с лишним едоков. Всего же городов шестнадцать. Сто двадцать сел. Поселков, хуторов, охотничьих углов — шестьсот четыре. А жителей в державе — сорок девять тысяч. Все города — удельные. В них воеводы: Растерзай, Костярь, Всезнай, Урван, Душила, Слом… А в Дымске — первый воевода. Дымск — княжеский удел. Дров на зиму для Дымска полагается…
Вновь брал перо, записывал. Угодья. Рыбные: вверх по Голубе по затонам, на Тише, на Узловке, на Песчанке. Это главные. С них главный, первый спрос. А из охотничьих главными будут такие: Мерзляцкий Лес, Коряжинская Пуща, Дикуны. Железные угодья — это, перво-наперво, на Черном Озере, на Гушках и на Миринском Болоте; там, где Урван в прошлом году… Ну, и так далее. Цок, цок пером в чернильницу. Наж-жим, волосяная. Нажим, еще нажим. В глазах рябило, лапа отнималась. Порой князь спрашивал:
— Ну что, устал?
И сам же отвечал:
— Устал, я вижу.
Вставал и брякал в колокольчик. Входил слуга, докладывал, что все уже готово. Они вставали и шли вниз. Просители — а с ними и ответчики и просто любопытные — уже толпились во дворе. Князь выходил, садился на крыльце. Толпа, завидев его, понемногу стихала. Дежурный — кто-нибудь из лучших — по одному выкрикивал просителей. Те, подойдя к крыльцу, ссутулившись и положив лапу на нижнюю ступеньку, клялись Одним-Из-Нас, что будут говорить одну только чистую правду. Потом шли жалобы. Князь, выслушав просителя, какое-то время молчал, а после знаком подзывал ответчика, тот тоже подходил к крыльцу, и князь его рассматривал, потом смотрел по сторонам… и оглашал решение. И тут же спрашивал:
— Ар-р! Любо ли?
Народ кричал:
— Ар-р! Любо! Любо!
Ответчика тут же секли. Или сводили в яму. А то и клеймили. Правда, случалось и такое, что, выслушав просителя, князь не спешил с решением, а, подозвав ответчика, позволял говорить и ему. Тогда ответчик клялся, обещал, что будет говорить одну только правду… и возводил обиду на просителя. Тогда секли просителя. Порой секли обоих. А все, смеясь, кричали:
— Любо! Любо!
Ибо им больше всего нравилось, когда секли сразу обоих.
Но все-таки сходились не за этим. Все ждали, когда князь, дотошно расспросив ответчика, опять возьмется за просителя, а после снова за ответчика, а после замолчит и встанет, и вздохнет, походит по крыльцу, порыкает, поморщится… и спросит у собравшихся:
— Ну, как тут быть?
И все тогда:
— Ар-р! Ар-р! Судьба! Пускай Судьба решит! — кричали.
И было по сему. То есть толпа раздастся в стороны, просителю с ответчиком наденут на глаза повязки, князь крикнет:
— Пилль!
И начинается: рви в клочья! В кровь! Пыль! Скрежет! Вой! Проситель и ответчик схватятся, дерутся не на жизнь, а на смерть, толпа вокруг визжит она в восторге, она же для того и собралась! Князь, погодив немного, спросит:
— Может, хва?
— Нет! Любо! Любо! — заорет толпа. — Бей! Бей!
И… всякое бывало: когда бойцов успеют растащить, а когда не успеют… Тогда, уже после суда, взойдя на Верх, князь долго ничего не говорил, грыз когти, хмурился… а после все же спрашивал:
— Ну что, готов?
Рыжий кивал. Князь снова диктовал, а он записывал. Про деготь, плотогонов, про купцов, капканы, сети, лыко, сало…
А то, бывало, сразу после трапезы они садились на каталку и ездили по городу — на верфь, в торговые ряды, по мастерским, коптильням, сушильням, складам. Встречали их подобострастно. Мели хвостами, ныли от восторга, несли вино и мед, орешки, леденцы. Князь ничего не брал, не отвечал на шутки; сразу садился, требовал отчеты. Считал он быстро и без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Его пытались сбить, запутать — бесполезно. Он видел, чуял их насквозь. И каждый день… Вот хоть вчера! Сперва такое: Дерзой, десятник на коптильне, опять был взят на воровстве. Нещадно бит. Потом на дровяных складах открылась недостача. За то всех сторожей клеймить! Потом донос: на верфи кто-то тайно режет сети. Поймать! И заковать! И привести! Ар-р! Ар-р!
А вечером, когда внизу плясали, пели, гоготали…
Князь брал шкатулку, открывал ее и доставал оттуда досточку и фишки. На досточке — квадратики и линии. А фишки — это как бы князь, княгиня, корабли, повозки, воины. В квадратиках — стоять и набираться сил, по линиям — ходить. Игра на первый взгляд очень простая, но выиграть у князя было невозможно. Порой они сидели до утра. Князь говорил:
— Шу — это вам не кубик. Тут надо… Да! Даже Крактель, и тот со мной не совладал! Ух, погонял я старика под стол! Ух, попинал я его там!
И горделиво щурился, показывал особенно полезные ходы и объяснял, как лучше бить на упреждение, заманивать, чем можно жертвовать, а как наоборот… И вскоре Рыжий наловчился и стал играть с князем почти на равных. Князь говорил:
— Ну вот теперь совсем другое дело. Теперь… Вот так!
И делал ход. И Рыжий хмурился, сопел. Князь, подождав, вставал, бил лапой по столу. Входил слуга и подавал вина и жареных орешков. Луна катилась на исход. Дымск спал. Лучина догорала…
Ну, а когда случались письма от Юю, князь, развалясь на шкуре чудо-зверя, говорил:
— Читай.
Рыжий читал. Письма всегда были пустые, ни о чем — о Дангере, то бишь о длинноухом, танцах, пирах и прочей чепухе. Ну а в конце она всегда перечисляла приветы — поклоны. Последним был всегда поклон и «нашему покорному слуге». Услышав про «слугу», князь каждый раз весело улыбался, говорил:
— Дерзка! Дерзка! Но ты не обижайся. В Фурляндии они все там такие. А в Харлистате что! А что у горцев!..
И так всегда — о чем бы князь ни говорил, он каждый раз все сводил на Горскую Страну. Вот только что было о чем-нибудь другом, а он уже опять: слушай, Рыжий, смекай: там, за Морляндским страшным перевалом на тайных приисках работают слепые невольники. Это чтобы никто из них не убежал, их сразу ослепляют. И там, на этих приисках… Так и на этот раз:
