— Про садик. Расскажи мне про наш садик.

— У нас будет замечательный садик, — привычно вызывая в воображении амброзийский ландшафт, сказал я. — Вдоль ограды мы посадим розовые кусты, на газоне поставим качели для Билли и Барбары, а по краю газона у нас расцветут нарциссы. Ну и обедать — летом, конечно, — мы будем возле прудика с белыми лилиями.

— А это не опасно — прудик? — встревоженно спросила Ведьма. — Вдруг детишки заиграются на берегу и упадут в воду?

— Так мы поставим вокруг низенькую ограду, — успокоил я ее. — Или нет, не надо нам прудика. У нас будет родничок. Древний, с каменной кладкой родничок, из которого мы будем брать воду. Родничок Радости — вот как мы его назовем. А знаешь, о какой радости я мечтаю?

Ведьма отрицательно покачала головой. Она сидела, подтянув к подбородку колени и обхватив руками лодыжки, как ребенок, слушающий перед сном волшебную сказку.

— Нет, лучше ты сперва скажи, о чем ты мечтаешь, — поправился я.

— Я…я хотела бы, чтоб мы всегда были счастливы и чтобы всегда любили друг друга. А ты?

— Да нет, мне лучше не говорить.

— Почему, милый?

— Ты можешь рассердиться.

— На что я могу рассердиться, глупыш?

— Ну… мало ли… Тебе может показаться, что у меня… что я… слишком тороплюсь. — Умолкнув, я покосился на нее, но не понял, как она отнеслась к моим словам. Впрочем, никак она к ним не отнеслась, а когда я посмотрел на нее еще раз, мне стало ясно, что она потеряла интерес к Роднику Радости. Я прикусил губу и тяжело задышал, а когда этот прием не подействовал, начал заикаться:

— Н-н-ну послушай, Барбара! В-в-выходит, люди и ч-ч-чувствовать н-н-ничего не могут?

— Могут, если они по-настоящему друг друга любят, — сказала Ведьма и пристально — слишком, на мой взгляд, пристально — посмотрела мне в глаза.

— Как мы? — тотчас же спросил я.

— Ну… да, — не очень уверенно ответила она.

— Так что ж я, по твоему, — совсем бесчувственный?

— Не бесчувственный, а надо сначала жениться, — быстро и уверенно, будто она заранее приготовилась к этому разговору, сказала Ведьма.

— Родная моя, — еле слышно, на грустном выдохе прошептал я и, цепко ухватив ее за шею, принялся целовать. В этот раз я решился прикоснуться к ее ноге. Она напряглась, но не пошевелилась. Я осторожно просунул руку вверх, и мне послышался распаленный голос Штампа: «Он положил руку на ее шелковистое в капроновом чулке колено». Чулки у Ведьмы были бумажные, розового цвета. Когда моя рука доползла до колена, Ведьма опять высвободилась.

— Что с тобой? — спросила она.

— Да вроде ничего, — все еще держа руку на ее колене, сказал я.

— А ты посмотри, где твоя рука.

Я убрал руку и тяжело вздохнул.

— Родная, что ж мне — и дотронуться до тебя нельзя?

Ведьма пожала плечами.

— По-моему, это… как-то неприлично, — сказала она. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась и расстегнула сумочку, которую вечно таскала с собой, перекинув ремешок через плечо.

— Хочешь тонизирующую таблетку? — спросил я.

— Да нет, спасибо, — ответила она, — У меня вот есть апельсинчик.

Я опять на мгновение зажмурился, и у меня перед глазами снова поплыли огненные блестки. Чтоб хоть как-нибудь избавиться от бессильной ярости, я вскочил на ноги и, передразнивая Ведьму, завопил гнусавым фальцетом: «У меня вот есть апельси-и-и-нчик! У меня вот есть апельси-и-и-и-инчик!», а потом, повинуясь мгновенному порыву, пнул ее треклятую сумочку. Ведьма уже сняла ее с плеча и держала в руках — сумочка отлетела в сторону, вывалив на могильную плиту все свое содержимое: апельсины, справочники по стенографии и разное прочее барахло.

— Билли! — испуганно вскрикнула Ведьма.

— Апельсинщица позорная! — злобно выпалил я.

Она сидела на моем плаще, глядя прямо перед собой, и наверняка размышляла, стоит ли ей похныкать. Я состроил харю кающегося грешника, нагнулся и, погладив ее по голове, виновато сказал:

— Прости, Барбара. — Потом поплелся к надгробию и, собирая вывалившиеся из сумочки причиндалы, внимательно заглянул в нее, чтобы узнать, нет ли там записочки от какого-нибудь парня — тогда мы были б с Ведьмой квиты. В сумочке ничего, кроме нескольких мелких монет да губной помады, не оказалось, но зато рядом блестела в траве какая-то маленькая штуковинка. Это был серебряный крестик. Ведьма носила его, пока не проговорилась несколько месяцев назад, что его подарил ей двоюродный братец Алек. По договору о нашей взаимной ревности, я заставил Ведьму пообещать, что она вернет крестик братцу, и недавно она сказала мне, что так и сделала.

Я сурово глянул на Ведьму, но она промокала платком глаза, и мой взгляд пропал впустую. Тогда я поспешно сунул крестик в карман, взял сумочку и подошел к сидящей на плаще Ведьме.

— Прости, Барбара, — повторил я. Она подалась вперед, ухватила меня за руку и встала; ее глубокое, учащенное дыхание должно было продемонстрировать мне, как трудно ей справиться со слезами.

— Пойдем? — сказала она.

— Пойдем, — эхом откликнулся я.

Мы зашагали по асфальтовой дорожке, обогнули церковь и вышли за кладбищенские ворота на проезд Святого Ботольфа. Я было начал говорить: «Послушай, Барбара, тебе ведь в глубине души и самой хочется…», но она уже настроилась на свое независимое при людях поведение, и я не стал продолжать.

— Походим после работы по магазинам? — спросила Ведьма, когда мы остановились на углу Торговой улицы.

У меня упало сердце. Я вспомнил, что по субботам мы обыкновенно виделись несколько раз: во время перерыва на ленч, под вечер, перед моим выступлением в пабе, а потом встречались у входа в «Рокси». Это помогало ей, как она говорила, чувствовать, что она нужна мне, — благо ей было невдомек, зачем она мне нужна.

Но сегодня меня нисколько не прельщала прогулка по магазинам.

— Я бы с радостью, дорогая, да мне еще надо встретиться в конторе с Крабраком, и неизвестно, когда он меня отпустит, — сказал я.

— И ничего нельзя сделать? — спросила Ведьма, сдерживаясь, чтобы не сказать: «Очень тебя прошу!»

— Ну хорошо, — согласился я. — Встретимся в четыре. Только не сердись, если я немного запоздаю.

— Хорошо, милый.

Сунув руку в карман плаща, я нащупал серебряный крестик и смотрел, как Ведьма идет по Торговой улице, пока ее колышущаяся, будто у шотландского солдата, юбка не скрылась из глаз,

В субботу, освещенный холодным послеполуденным солнцем, проезд Святого Ботольфа казался не таким гнусным, как обычно. Его странно оживляли упитанные, в темных костюмах клиенты букмекеров: они торопливо проглядывали спортивные газетки и непрерывно курили, выдувая вверх синевато-прозрачные клубы дыма, а пустые пачки от сигарет швыряли прямо на неровные плиты тротуара. Тусклое стекло аптечной витрины смутно отражало проплывающих мимо аптеки людей в одинаковых дождевиках, а у паба толпились краснолицые любители пива, продолжая начатые за кружкой споры, и кто-нибудь обязательно твердил одну и ту же фразу — мне всегда казалось, что сгрудившаяся возле паба толпа нисколько не меняется от субботы к субботе, привычно пережевывая неизменный, бесконечно длящийся спор. «Неужели вы не заметили — пых, пых, — спросил я однажды приехавшего в Амброзию Парня с холмов, — что ваши основательные йоркширцы абсолютно одинаковы и взаимозаменяемы, как стандартные колеса серийного автомобиля?..» На углу, там, где проезд Святого Ботольфа примыкал к Торговой, по субботам стоял скрипач, наигрывающий песенку «Грошик с небес», и перед ним лежала его шляпа…

У нас шторы на окнах были опущены, но дверь оказалась незапертой, и когда я входил, в конторе негромко звякнул звонок. Процеженный сквозь шторы зеленовато-мертвенный свет придавал нашей выстуженной, пропыленной приемной еще более похоронный, чем в будни, вид. Закрыв дверь, я обессиленно остановился, сонно глядя на выцветшую фотографию советника Граббери, который стоял со снятым котелком впереди конного катафалка. Тишину ничто не нарушало, и на мгновение меня обуяла радостная надежда, что все наши гробовщики навеки упокоились в наших фирменных гробах и контора заброшена навсегда… но потом я заметил бледную полоску света под дверью крабраковского кабинета и понял, что там включен электрокамин. С трудом передвигая ноги, я подошел к двери и постучал. Крабрак не отозвался. Возможно, он ошивался на Торговой улице, пытаясь продать какому-нибудь зеленщику подержанный «Моррис-1000»: он еще и сейчас приторговывал старыми автомобилями.