— Все может быть. Этот человек будет лгать, изворачиваться, ради того чтобы скрыть правду. В этом он очень искусен, не то что я. Он пытается придать своим историям правдоподобность, чтобы показать, какой он умный.

— Потом он сказал, что не убивал тех девушек, чьи тела нашли на дороге и под обрывом. Когда я спросила, за что он их так невзлюбил, он объяснил это так. В случае с дочерью владельца компании «Продукты Симады» дело было в слишком плотно закрытой крышке на банке с вареньем, которое производит эта компания. Банка никак не открывалась! Он сказал, что узнал об этом от вас. Правда, что из-за этого умерла ваша соседка? Уно-сан словно хочет сказать: «Я желаю, чтобы все знали — из-за этой крышки на банке погибла старушка!»

— Как такое может вызвать ненависть к этой семье? Действительно, однажды моя соседка не смогла открыть банку с вареньем, поэтому обошлась корочкой хлеба. Но зачем же мстить изготовителям варенья?! Если трудно открыть крышку, то в другой раз лучше просто не покупать этот продукт! Это не повод убивать дочь владельца компании!

— Вы правы. «Не убий!» Просто он пришел в ярость. Он заявил мне: «Хозяева фирмы, наверное, никогда не открывают за завтраком банки с вареньем, так что они, скорее всего, даже не знают, что производит их фирма!»

Что касается продавщицы из торгового центра, то причины его неприязни были почти те же. Он спросил ее, как пройти в какой-то отдел, и она отправила его на другой этаж. На поверку же вышло, что отдел находился рядом с ней. Уно-сан возмущался: «И мне пришлось из-за этой дуры таскаться по всему центру! Я-то ладно, а если бы на моем месте был пожилой человек или инвалид? Хоть это и не мое дело, но мне кажется, что в торговом центре должны только радоваться, что избавились от столь бездарной продавщицы».

— Он намерен высказываться в том же духе и на допросах, и в суде?

— Не знаю. Хотя это уже не важно. В таких случаях уже не имеет значения, что говорит подзащитный. Я считаю, что ему лучше выговориться.

Юкико ощутила в словах Нагисы Кадзами спокойствие. Нагиса, словно вспомнив о том, что должна передавать просьбы клиента по назначению, сказала:

— Уно-сан просил меня узнать, когда у вас день рождения.

— День рождения? Зачем это ему?

— Точно не знаю. Наверное, он хочет преподнести вам подарок в благодарность за вашу заботу.

— День рождения у меня десятого июня. Но я его не отмечаю. После тридцати пропало всякое желание. И я давно забыла об этой дате. А что вы делаете в свой день рождения?

— В этом отношении я похожа на вас. Считаю, что если человек работает, то на дни рождения не остается ни времени, ни сил. Но мой муж придерживается другого мнения. Он полагает, что если в этот день нет возможности устроить праздник, можно отложить его на другой день, даже на неделю. И мы всей семьей идем в какой-нибудь хороший ресторан в Токио.

— Это прекрасно.

— Дело в том, что мой муж — ужасный лакомка! Поэтому каждый год, когда приближается мой день рождения, он наводит справки о ресторанах, где вкусно готовят, и заказывает столик. Моим мнением он обычно не интересуется. Хотя не могу сказать, что меня это сильно раздражает.

— Однажды Уно-сан принес мне в подарок керамическую тарелочку, завернутую в газету. Ее, видимо, следует передать полиции?

— Уно-сан говорил мне об этом. Он увидел эту тарелочку в отделе антиквариата. Она ему так понравилась, что он украл ее и подарил вам. Он, правда, заметил: «Раз я признаюсь в таких вещах, значит, я вам доверяю». Похоже, эта тарелка из того самого торгового центра, где работала Рэйко Суга. Я передаю вам наш разговор, потому что Уно-сан сказал, что я могу пересказывать вам все наши беседы. Поскольку вы платите деньги. Он явно намекал на это.

— Он считал, что я буду рада, услышав такое? Хорошо, что он разрешил пересказывать ваши беседы. Но разве может обрадовать известие, что подаренная вещь оказалась украденной?

— По-моему, он совершенно не думает о том, что чувствуют другие. Если ему хорошо, то все должны быть счастливы, а когда не в духе, проигнорирует вас или сделает что-то похуже. Такой уж у него характер, да и воспитывали его плохо. Даже трудно сказать, что сыграло более важную роль.

— Но я полагала, что подобные вещи люди хранят в тайне.

— Я тоже, возможно, так считала бы на вашем месте. Но я адвокат и рассуждаю иначе. Раньше родители, даже не получившие должного воспитания, были строги к детям: «Даже если тебя никто не видит, когда ты совершаешь преступный поступок, ты все равно попадешь в ад» или «Разве так поступают мужчины?!» — говорили они. В наше же время традиции нарушены. Никто ничему не учит. Дети — словно бродячие собаки, они предоставлены сами себе.

Было около трех ночи, когда охранник постучал в дверь:

— Пора! Вставай!

— Поспать не дадут! Я лег в половине двенадцатого! — дерзко огрызнулся Фудзио.

— Не тебе решать!

Другие заключенные то ли спали, то ли старались не привлекать внимания охранника. Из одной камеры слышался храп.

— Дождя нет? — довольно развязно спросил Фудзио.

— Хочешь, чтобы из-за дождя отменили прогулку?

— Нет, но при ясной погоде легче ориентироваться.

— Звезд не видно. Часов в девять небо затянуло.

— Проклятье! — выругался себе под нос Фудзио. — Когда небо ясное, легче соображать!

Для Фудзио было очень важно, чтобы эта первая за долгое время «прогулка» состоялась при ясной погоде. Он мечтал вдохнуть свежего воздуха полной грудью, насладиться природой. Несколько недель Фудзио только об этом и думал. Он говорил всем, что он — поэт, поэтому ему необходимо общаться с природой. На самом же деле раньше он природу не жаловал. Можно испачкаться, сидя на земле, а в лесу пораниться побегами бамбука. Он не понимал людей, которые занимаются альпинизмом или парусным спортом. Фудзио лишь однажды довелось прокатиться на яхте, но там все было липким от морской воды, а когда встало солнце, начало припекать. После заката же потянуло холодом, задул ледяной бриз. Легкую яхту швыряло на волнах, и Фудзио все это не понравилось.

Однако в камере с бетонными стенами Фудзио начал тосковать по свежему воздуху. Нельзя сказать, что его потянуло в лес, где зеленеет листва. На полуострове Миуре в каждом городке воздух напоен солнцем, ветром, запахами трав и деревьев. В камере предварительного заключения Фудзио оценил то, на что люди обычно не обращают внимания.

Фудзио не помнил, какое нынче число. У него не было ни календаря, ни часов. Но в любом случае он пробыл здесь месяца два, причем на допрос его вызывали не только в будни, но и в выходные и праздничные дни. Допросы длились до десяти-одиннадцати часов вечера. Вставая со стула, он не мог распрямить спину и шел согнувшись, так уставали мышцы от бесконечного сидения. Следователи менялись, потому что в полиции использовали практику «людского потока»; следователи были полны сил, а Фудзио с трудом выдерживал допросы.

Он не понимал, к чему клонят следователи. Свидетелей преступлений нет, считал он. Но каким-то непостижимым образом свидетели находились. Уже было ясно, что полиция довольно четко представляет себе, как он убил трех женщин.

Фудзио знал, что преступников обвязывают вокруг пояса специальной веревкой, но почему-то думал, что веревка должна быть черного цвета. Однако она оказалась то ли голубой, то ли серой. Может, перемена ее цвета должна пониматься как символ демократизации полиции, а может, это попросту была глупая идея, пришедшая в голову какому-нибудь бюрократу.

— Если тебя ведут на прогулку, значит, к тебе особое отношение, — заметил один из шедших за Фудзио охранников, когда его вели к автомобильной стоянке за зданием полицейского управления.

Несколько метров, что отделяли его от машины, Фудзио прошел очень медленно. За эти секунды он успел вдохнуть аромат раннего утра. Тот самый аромат, о котором Фудзио так тосковал в тюрьме.