Если, покончив с тем немногим, что оставалось от коровы, тигрица выйдет на открытое место, я смогу в нее выстрелить, но если она направится вверх по холму или на дальний край впадины, я даже не увижу ее. Из густых зарослей, где она находилась, в мою сторону вела узкая тропинка, проходившая в ярде слева от меня; за нею, также на расстоянии ярда, начинался пятидесятифутовый обрыв к ручью. Я раздумывал, не бросить ли в кустарник на холме камень, чтобы заставить тигрицу выйти оттуда на открытый участок, как вдруг услышал позади себя шорох. Обернувшись, я увидал Говинда с моей шляпой в руке. В те времена в Индии ни один европеец не ходил с непокрытой головой; найдя под розовым кустом мою шляпу, Говинд подобрал ее и принес мне. Неподалеку в склоне холма была небольшая расселина. Приложив палец к губам в знак молчания, я втиснул в нее Говинда. Сидя на корточках, подпирая коленями подбородок и прижимая к себе шляпу, он выглядел очень несчастным, так как всего в нескольких ярдах от него тигрица с хрустом разгрызала кости. Когда я вернулся к краю впадины, тигрица перестала есть — то ли заметила меня, то ли, что более вероятно, падаль пришлась ей не по вкусу. С минуту из впадины не раздавалось ни звука, потом я увидел тигрицу. Она направлялась вдоль противоположного края впадины к холму. Там, где она проходила, росли молодые тополя дюймов по шесть в обхвате. За их стволами тигрицы почти не было видно. В отчаянной надежде, что моя пуля минует дерево и сама найдет тигрицу, я вскинул штуцер и поспешно выстрелил. Тигрица резко повернулась, спрыгнула с края впадины и напрямик по тропе быстро направилась в мою сторону. Тогда я не знал, что пуля попала в ствол возле ее головы и что она была слепа на один глаз, поэтому стремление испуганного зверя убежать от опасности (она не могла определить, откуда раздался выстрел) я принял за обдуманное намерение напасть на меня. Как бы то ни было, я полагал, что раненая рассвирепевшая тигрица несется прямо на меня. Подпустив ее на расстояние двух ярдов, я подался вперед и всадил в нее последний оставшийся заряд. Он попал ей между плечом и шеей. Это была огромная удача: пуля, выпущенная из тяжелого штуцера 500-го калибра, не позволила тигрице нанести мне удар, а сила инерции стремительного прыжка увлекла ее к пятидесятифутовому обрыву, откуда она упала в ручей. Шагнув к обрыву, я глянул вниз: туловище тигрицы погрузилось в воду, а лапы торчали в воздухе; вода в ручье быстро краснела.

Говинд все еще сидел в своем укрытии. Я сделал ему знак подойти. Увидев тигрицу, он закричал ждавшим нас на гребне людям:

— Тигр убит! Тигр убит!

Воздух огласился криками наших загонщиков. Услыхав их, Бадри схватил дробовик и выстрелил из него десять раз подряд. Выстрелы донеслись до Муктесара и окружающих деревень, и вскоре к ручью со всех сторон стали стекаться люди. Чьи-то руки с готовностью вытащили тигрицу из ручья, привязали к шесту и с триумфом понесли к саду Бадри. Здесь ее положили на подстилку из соломы для всеобщего обозрения, а я пошел в дом выпить чашку чаю. Через час при свете фонарей и при большом скоплении людей, среди которых находилось и несколько охотников из Муктесара, я снял с тигрицы шкуру. Тут-то я и обнаружил, что она была слепа на один глаз и что в ее предплечье и подушке правой передней лапы сидело около пятидесяти игл дикобраза. В десять часов вечера, отклонив любезное приглашение Бадри переночевать у него, я вместе с возвращавшимися домой людьми и двумя моими помощниками, несшими шкуру, направился в Муктесар. На площадке перед почтой мы разложили шкуру, чтобы почтмейстер и его друзья могли ею полюбоваться. В полночь я добрался до почтового бунгало, предназначенного для простых смертных, чтобы хоть несколько часов поспать. Через четыре часа я снова был на ногах, а в полдень, после трехдневного отсутствия, — у себя дома в Найни-Тале.

Уничтожение людоеда приносит чувство глубокого удовлетворения. Удовлетворения оттого, что необходимое дело сделано, что побежден достойный противник, притом в его родной стихии. Но самую большую радость доставляет сознание, что теперь маленькая храбрая девочка может спокойно ходить хотя бы по небольшой части своей родной земли.

О леопарде-людоеде, который терроризировал население деревень восточной части Алморского округа, я услышал в 1907 году, когда охотился на Чампаватского тигра. У леопарда было несколько имен, ему приписывали убийство четырехсот человек, о нем поступали запросы в палату общин. Мне о нем сообщили как о Панарском людоеде, так я и буду называть его в своем рассказе.

Вплоть до 1905 года в правительственных отчетах нет никаких сведений о людоедах, поэтому можно предположить, что до Чампаватского тигра и Панарского леопарда людоедов в Кумаоне не было. Появление этих двух людоедов, уничтоживших на территории провинции 836 человек, поставило власти в затруднительное положение, так как они не располагали никакими средствами для борьбы с хищниками и потому оказались вынужденными прибегнуть к помощи охотников-спортсменов. К сожалению, в те времена в Кумаоне очень немногие занимались охотой на тигров и леопардов, считавшейся — справедливо или несправедливо — настолько же опасной, как предпринятая несколькими годами позже попытка Вильсона в одиночку покорить Эверест. Тогда я знал о людоедах так же мало, как Вильсон об Эвересте, и то, что мое предприятие увенчалось успехом, а он потерпел неудачу, — чистая случайность.

Когда, убив Чампаватского тигра, я вернулся в Найни-Тал, правительство обратилось ко мне с просьбой уничтожить Панарского леопарда. Так как у меня было очень много работы, прошло несколько недель, прежде чем я смог найти время, чтобы снова отправиться на охоту. Когда я собрался ехать в отдаленный район Алморского округа, где свирепствовал леопард, мне передали настоятельную просьбу комиссара Найни-Тала Бертауда помочь жителям Муктесара, терроризируемым тигром-людоедом. Лишь после того, как был убит тигр, о чем рассказывалось выше, я отправился охотиться на Панарского леопарда.

Мне не приходилось прежде бывать в том обширном крае, где орудовал леопард, поэтому я поехал через Алмора, надеясь получить о нем как можно больше сведений от комиссара Стиффа. Он любезно пригласил меня позавтракать, снабдил картами, но на прощание поверг в некоторое замешательство, спросив, сознаю ли я, какому риску подвергаюсь, и написал ли завещание.

Судя по картам, до нужного места можно было добраться через Панванаулу по питхорагорской дороге и через Ламгару дабидхурской дорогой. Я выбрал последнюю и после второго завтрака, в хорошем настроении, несмотря на упоминание о завещании, отправился в путь в сопровождении одного слуги и четырех носильщиков, которые несли багаж. Мои люди и я уже проделали в тот день нелегкий четырнадцатимильный переход из Хаирны, но мы были молодыми, сильными, закаленными и могли пройти еще столько же до конца дня.

Всходила луна, когда мы добрались до маленького, стоявшего обособленно здания. Каракули на стенах и валявшиеся повсюду куски бумаги говорили о том, что оно использовалось под школу. Дверь школы оказалась запертой, и мы решили провести ночь во дворе. Это было совершенно безопасно, так как мы находились еще далеко от охотничьих владений людоеда. Небольшой двор примыкал к дороге; с трех сторон его огораживала стена высотой в два фута, с четвертой — здание школы.

В джунглях позади школы имелось достаточно топлива, и скоро мои люди разожгли костер в углу двора, а слуга занялся приготовлением обеда. Я прислонился спиной к запертой двери и закурил. Слуга положил баранью ногу на низкую стену, за которой была дорога, и отвернулся присмотреть за огнем. Вдруг над стеной, рядом с бараньей ногой, появилась голова леопарда. Я сидел неподвижно, как зачарованный, и наблюдал — леопард был прямо напротив меня: как только слуга отошел в сторону, леопард схватил мясо, прыгнул через дорогу и скрылся в джунглях. Мясо лежало на большом листе бумаги; услышав шуршание и решив, что какая-то собака схватила мясо, мой слуга с криком бросился вдогонку. Но затем, сообразив, что имеет дело не с собакой, а с леопардом, он круто повернулся и еще быстрее помчался обратно. На Востоке всех европейцев считают не совсем нормальными не только по той причине, что они расхаживают в самую жару, и, боюсь, мой добрый слуга, увидев, что я смеюсь, подумал тогда, что я ненормальный в еще большей степени, чем остальные люди моей расы, — уж очень удрученно он произнес: