Я провела рукой по лицу и ощутила запах гари.

– Люди, – прошептала я и заплакала. – Люди умерли. Их сожгли.

– Тс-с-с, моя маленькая, – промолвила бабушка и вытащила из моих волос застрявшую соломинку. – Их страдания уже позади. Присядь, Сибилла.

Я поняла, что нахожусь в нашем доме, что отец уже ушел в поле, а мать – на реку, набрать воды и постирать белье. И вспомнила все, что произошло накануне на городской площади. Я поняла, что бабушка думает, будто я говорю об этих несчастных.

Не успела я что-либо сказать, как Нони поднесла чашку к моим губам. Я знала, что она дает мне один из самых горьких отваров, но безропотно открыла рот – ведь я уже столько раз проигрывала эту битву и понимала, что сопротивление бесполезно, – и выпила все до дна, морщась от горечи ивовой коры, которую бабушка обожала использовать для лечения любого недуга. Тем не менее я проглотила все до последней капли. Нони поставила чашку на место, села рядом со мной на солому и положила руку мне на лоб. Почувствовав ее прикосновение, я с облегчением закрыла глаза.

Одно из самых ярких воспоминаний моего детства – это руки бабушки. Они были не мягкими, как у моей матушки, а обветренными, костлявыми, мозолистыми. Но при этом всегда были теплыми, и если я сидела спокойно, то чувствовала особое покалывающее тепло, исходившее от рук Нони. Не раз, особенно по ночам, я смотрела на ее руки – которыми она касалась матушки, когда у той была лихорадка, или меня, когда у меня случался жар, – и я видела, как они светятся внутренним золотым светом, а в воздухе вокруг них дрожит какое-то еле заметное сверкание, блестящая золотая пыль.

Меня это нисколько не удивляло. Я думала, что все так умеют, что у всех бабушек такое же целительное, золотое прикосновение.

Но в то утро я вдруг почувствовала, что Нони убрала руку, и услышала ее вздох. Открыв глаза, я увидела, что она все еще сидит рядом и выражение ее лица – самое мрачное.

– Вчера ты потеряла сознание, – сказала она, – там, на площади, где были костры. Ты упала с телеги и ударилась головой. И все это время ты то спала, то бредила. И в бреду много чего говорила. Ты помнишь, что тебе снилось?

– Мне это не снилось, Нони. Я это видела. Это было на самом деле.

Она кивнула, а потом, оглянувшись для того, чтобы удостовериться, что мы одни, тихо ответила:

– Это был особый способ видения. Иногда его называют внутренним зрением. Это дар от бона дэа, которым владеют немногие. Но моя мать владела им, а до нее – ее мать. И ты тоже владеешь этим даром. Тебе приходилось еще что-либо видеть таким способом?

– Да, – пробормотала я.

Упоминание святой матери заставило меня вспомнить радостную, смеющуюся силу, которая вселилась в статую Мадонны в моем видении.

– Иногда я вижу золотой свет, идущий от твоих рук, когда ты лечишь больных.

– Прикосновение – это мой дар. – Она улыбнулась.

– Ночью я видела сожженных людей – сожженных не там, на площади, а в моем сне.

Улыбка мгновенно сбежала с ее лица.

– Почему их сожгли, дитя?

– Не знаю. Какие-то плохие люди убили их. – И неожиданно для самой себя я добавила: – Они очень плохие люди, Нони. Они хотят, чтобы было больше костров. Они хотят сделать так, что никто больше не будет чувствовать себя в безопасности.

Она помолчала, а потом отвела взгляд и печально вздохнула. Наконец сказала:

– Сибилла, люди боятся того, чего не понимают. Очень немногие наделены зрением или целительным прикосновением, и поэтому остальные боятся нас лишь потому, что мы – другие.

– Как евреев, – произнесла я вслух.

Мне доводилось видеть евреев, купцов и ростовщиков, в смешных рогатых шапках, с желтыми войлочными нашивками на груди. От других детей я слышала, что евреи воруют христианских младенцев, распинают их на крестах и пьют их кровь и что если они не будут пить христианскую кровь, они вернутся в свое естественное обличье, превратятся в чертей с копытами и рогами. Но эти истории казались мне глупыми. У евреев, как и у нас, были дети, и они ничуть не меньше заботились о них, чем мы, и я ни разу не видела, чтобы хоть у одного из них были рога или копыта. Кроме того, когда однажды я поделилась одной из таких историй с мамой, она на меня прикрикнула, а Нони громко рассмеялась: мол, не слышала ничего нелепее.

– Да, – ответила Нони. – Как евреев. Или как прокаженных. Ты, конечно, этого не помнишь, но несколько лет назад в провинции Лангедок разразилась эпидемия. И вот тогда прокаженных обвинили в том, что они отравили колодцы. Скольких прокаженных сожгли тогда! Но этого им было мало. Они заявили, что прокаженные были в заговоре с евреями, и после этого стали охотиться на евреев и убивать их.

Я села и обвила руками колени.

– Может, те люди, которых я видела, были евреями? А может, обладателями тайного зрения?

– Возможно, – печально согласилась Нони, – Не хочу пугать тебя, дитя мое, но очень опасно говорить о дарах бона дэа тем, кто их не понимает. Твоя матушка не понимает, бедная душа, и поэтому боится. Для нас смертельно опасно говорить о таких вещах даже с ней, и уж конечно, со всеми остальными, а особенно со священником.

У меня в горле стоял комок.

– Но тогда я не хочу никакого тайного зрения, Нони. Я не хочу навлечь на тебя опасность.

Обняв ее, я уткнулась лицом ей в плечо. Она обняла меня и погладила по головке.

– Ах, моя Сибилла, прости, что говорю тебе такие тяжелые вещи. Но у тебя нет выбора. Бона дэа выбрала тебя, наделила тебя особым даром, который может помочь многим людям. Ты должна его использовать. Если ты будешь доверять богине, с тобой ничего не случится. Но если ты откажешься от своего дара, то никогда не обретешь счастья.

Тогда я рассказала ей – как могла, своим детским языком, – о том, что видела богиню, и пока бабушка слушала мой рассказ, по ее лицу было видно, что она все больше и больше гордится мной. Я не стала говорить ей об угрожавшей мне опасности, так же как и она в то время не стала рассказывать мне обо всем, что показала ей богиня.

Потом она наклонилась ко мне и прошептала:

– Открою тебе одну тайну. Перед твоим рождением бона дэа явилась ко мне во сне и сказала, что она выбрала тебя для совершенно особой миссии в этом мире. Мы принадлежим к расе – и ты, и я, – к расе тех, кто служит бона дэа. Некоторые из нас наделены особым даром, другие служат расе тем, что охраняют одаренных. Но у тебя совершенно особый дар и особая судьба. – Она помрачнела. – Ты не должна никому рассказывать о своем видении, иначе тебя сочтут сумасшедшей, а еще хуже – еретичкой, и казнят так же, как казнили вчера тех несчастных. Но помни: богиня не случайно показала тебе то, что показала. Ты никогда не должна забывать об этом, ты должна хранить это в сердце и ждать, когда она укажет тебе, что делать…

И вот все мое детство я помнила и ждала. Но внутреннее зрение не возвращалось ко мне много лет, до того самого года, который оказался самым ужасным из всех лет, что пережило человечество с самого своего создания.

О «черной смерти» говорили, что это конец света. Но я знала, что это не так. Мир может выдержать болезнь тела, но нам еще предстоит увидеть, сможет ли он пережить болезнь, что пожирает души наших преследователей.

Когда грянула чума, у нее не было имени. Да и какое название сможет точно передать этот ужас? Мы называли ее просто чумой. Слух о начале эпидемии пришел к нам с юга и с востока – сначала из Марселя, куда она пришла в январе на судах, бороздивших Средиземное море. Затем она поползла по берегу Лионского залива и в феврале пришла в Нарбонн. В марте, когда мы узнали, что она двинулась на восток от нас, к Монпелье, все в Тулузе с облегчением вздохнули, решив, что она нас помиловала.

Но в том же месяце смерть поплыла вверх по Роне к Авиньону, местожительству Папы, и люди шептались, что Бог наконец счел необходимым наказать Папу Клемента за разврат и излишества.