В конце концов она решила поступить как честный и гордый человек — высоко поднять голову и без боязни идти в одиночку. Будь что будет! Она не покажет Николаю, что боится его. «Ты можешь меня убить, но ты не заставишь меня бояться!» — приблизительно так.

С каждым мгновением ощущение опасности усиливалось. За ней следили. За ней крались по пятам. Иде стоило больших усилий не ускорять шаги и не оборачиваться.

Наконец он показался. Вынырнул прямо перед ней — выскочил из-за куста, как чертик. Широкая улыбка светится в легком сумраке белой ночи.

— Привет. Ты мне, кажется, не рада?

— Не рада, — сказала Ида. — Пропусти, пожалуйста.

— А, так мы уже просим! — насмешливо протянул Николай. — Голубушка, я тебя предупреждал. Давай лучше по-хорошему.

— Не по-хорошему, не по-плохому, никак! Пусти! — вскрикнула Ида, потому что он крепко взял ее за руку повыше локтя.

— Еще чего! — Он продолжал смеяться. — Идем-ка. Я покажу тебе, что значит — быть взрослой.

— Мама! — закричала Ида, забыв о своем намерении оставаться гордой и бесстрашной.

— Мама не поможет, — сказал Николай и потащил ее за собой.

— Идальго! — вопила Ида. — Помогите!

Николай тащил ее в подворотню, за которой начинались проходные дворы: один проем нанизывался на другой, создавалась жуткая перспектива, в конце которой зияло ничто — тупик, тьма.

Ида больше не кричала: Николай зажал ей рот отвратительной прохладной ладонью. Рука на ощупь была как будто неживая, вялая, и только по краям — твердая, точно из деревяшки. Ида несколько раз лязгнула зубами, норовя укусить, но исполнить желаемое не удавалось: тонкая кожа на слабом мясце оставалась недосягаемой.

Девушка отчаянно цеплялась ногами за камни, за корни деревьев, за любую выпуклость на мостовой. Николай легко отрывал ее от земли и волок все дальше и дальше.

Неожиданно впереди послышалось лошадиное ржание. Это не был голос пони, резкий и насмешливый; тонко, призывно ржала большая лошадь. Ида решила было, что ей чудится, но, судя по всему, Николай тоже услышал странный звук, потому что остановился и навострил уши. Ржание повторилось.

— Что за черт! — промолвил досадливо Николай и снова двинулся вперед.

Из подворотни, уходящей от проходного двора вбок, донесся отрывистый легкий стук копыт, и во двор влетела лошадь. Это был индейский мустанг, рыжий, с беспорядочно разбросанными белыми пятнами, с развевающейся белой гривой и гневно задранным огненным хвостом. Громада лоснящегося мощного конского тела надвигалась на Николая и девушку.

Взметнувшаяся грива разлетелась, застилая лоскутное небо в неровном четырехугольнике двора. Раздутые ноздри выдыхали сердитое пламя.

Затем конь задрал копыта и опустил их прямехонько Николаю на голову. Ида, освобожденная от хватки насильника, завизжала и откатилась в сторону. Николай неприятно хрипел, стуча ногами по вытоптанному газончику. Конь отпрыгнул, снова тонко заржал и подбежал к Иде. Девушка быстро села, подтянула колени к подбородку и бросила взгляд наверх. К ней из поднебесья тянулась благородная лошадиная морда. Она невольно потянулась навстречу, и носы их соприкоснулись.

— Я же говорил! — раздался в ее сознании знакомый голос. Развеселое хихиканье сопровождало эти слова. — Я ведь тебе обещал, Ида! Мы друзья — не так ли?

— Ты убил его! — сказала Ида, мелко дыша.

— Ну да? — удивился Идальго. Он повернул голову и несколько секунд рассматривал Николая. Тот глядел в ответ стеклянными глазами. Идальго понюхал его и брезгливо отодвинулся. — Разве он не хотел убить тебя? Успокойся-ка! Ладно?

Ида молча трепала его гриву. Потом уцепилась покрепче, встала.

— Садись, — предложил Идальго, приплясывая. — Сегодня покатаемся по-настоящему!

Она вскочила на спину своего мустанга так ловко, словно всю жизнь только этим и занималась, пригнулась, ласкаясь щекой о жесткую гриву, и они вдвоем вылетели из ловушки подворотен, точно лохматая индейская стрела, выпущенная из лука. Идальго и всадница помчались по ночным улицам — к набережной, к таинственной Неве, где играют призрачные огни, и дальше, дальше, к прохладному дыханию пригородных парков, а затем, полукольцом, — обратно, по певучим мостовым белых ночей, мимо праздных прохожих, мимо пьяных гуляк и бездарных уличных музыкантов, сквозь фальшивое пение под караоке, прыжками через густо заселенные скамейки, к памятнику Пржевальскому — где есть преданный верблюд и дикая лошадь, — везде, везде, везде…

А наутро Ида снова стояла в парке со своим пони, и Идальго деловито цокал игрушечными копытцами, катая по мощеной дорожке перед Мюзик-холлом взад-вперед игрушечных человечков, и некоторые из них кое о чем догадывались, а один мальчик даже спросил, наклонившись к чуткому уху пони, завернутому в трубочку, наподобие той, в каких продают мороженое:

— Ты ведь Конек-Горбунок, верно?

Чуть повернув морду, Идальго невозмутимо ответил:

— Совершенно верно, мой мальчик.

— Я так и думал, — сказал ребенок, выпрямляясь в маленьком седле. — Ну мне и повезло!

И погладил Идальго по шее.

Прекрасным летним днем в Александровском парке трудились молодые проповедники. Они расположились на склоне холма, уводящего наверх, к памятнику «Стерегущему». Памятник изображает двух матросов, которые открыли кингстоны и затопили свой родной корабль «Стерегущий», предпочитая смерть — позорному плену.

Когда-то из бронзовых кингстонов действительно текла вода: изначально памятник представлял собой фонтан; но вода в Петербурге — стихия опасная, и «Стерегущий» начал разрушаться. Поэтому фонтан был ликвидирован, остался только крохотный сухой пруд, выложенный красивым «диким» булыжником.

Тем не менее некая зловещесть в «Стерегущем» сохранилась. Он как будто вечно погружен под воду, и не существует такого времени суток, когда памятник был бы залит солнцем. Когда бы ни подбираться к нему с фотоаппаратом, всегда матросы будут тонуть в вечных сумерках. Так и надлежит воспринимать это — как сумерки подводной гибели.

«Стерегущий» в парке — место пограничное. То, что осталось от героического корабля, и доныне стережет — мирный, ленивый покой, разлитый по Александровскому парку. Пивные завсегдатаи относятся к нему с почтением и никогда не устраиваются с бутылкой возле самого памятника.

Другое дело — зеленый склон холма, обращенный к деревьям. Как-то само собой отменилось требование не ходить по газонам. Трава новой эпохи оказалась куда более прочной, нежели была при коммунистах: орды любителей посидеть и полежать поближе к природе, среди кустов и древесных стволов, не сумели ей повредить.

В то лето в парк зачастили проповедники, но особенное воспоминание оставила компания, состоявшая из двух молодых людей и трех девушек. Они подошли к делу основательно и даже заглушили караоке, доносившееся из кафе «Грот». Можно было с интересом наблюдать за тем, как они раскладывают свои приспособления: динамики, огромный аккумулятор, шнуры. Чувствовалось, что приготовлено нечто совершенно особенное, предназначенное сдвинуть с мертвой точки здешние упорствующие души.

Желающих внять проповеди собралось некоторое количество — большую их часть, впрочем, составили те, кто попросту не двинулся с изначально облюбованного места. Как тюлени на морском берегу, возлежали и отчасти сидели самые разные люди, и объединяла их только летняя расслабленность, усугубляемая близостью влажной, горячей от солнца травы.

Здесь были и молодые родители с ползающим на четвереньках чадом, и несколько практически бездомных, чумазых господчиков, культурно отдыхающих вокруг пакета с дешевым вином, и пяток одиноких, задумчивых девушек с книгами и тетрадками, а также две клубящиеся стайки молодых людей обоего пола. Ну и разные прохожие — как пишет поэт, «совсем как я или ты».

Вот перед ними-то и разворачивалось действо. Поначалу стоило не столько слушать, сколько смотреть на лица проповедников, гладкие и улыбающиеся, как у куклы Барби. Первыми заподозрили в них близость к целлулоиду бомжеватые личности: они сблизились головами над винным пакетом и, после мимолетного ознакомления с новым зрелищем, которое предлагал им парк, вернулись к прерванному было разговору.