— Рон женится! — встретила меня радостным визгом на пороге Джулия. — Рон женится!

— Прямо сейчас? — спросил я.

— В День Труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет, — гнусаво принялась распевать она на мотив ритмичной песенки, под которую девчонки прыгают через скакалку. — Я буду свояченицей!

— Привет! — показалась Бренда. — Я скоро буду свояченицей.

— Я уже знаю. Когда это он умудрился?

— Рон объявил нам о свадьбе сегодня за обедом. Он разговаривал с ней вчера вечером по телефону целых сорок минут. Гарриет прилетает на следующей неделе. Свадьба будет грандиозной. Родители прямо порхают по дому: они должны все приготовить за два дня. Да, и еще — папа берет Рона в свой бизнес. Для начала он положил ему двести долларов в неделю, а там уж все зависит от самого Рона. Испытательный срок продлится до октября.

— А мне казалось, что Рон хочет стать учителем физкультуры…

— Хотел. Но сейчас у него появятся новые обязанности…

За обедом Рон раскрыл, в чем будут заключаться эти обязанности, и обрисовал свои планы на будущее:

— Мы хотим обзавестись ребенком, — сказал он, к вящему удовольствию миссис Патимкин, — и когда ему исполнится полгода, я выложу перед ним в ряд баскетбольный, футбольный и бейсбольный мячи. А потом посмотрю, какой мяч он выберет — и мы полностью сконцентрируемся на этом виде спорта.

— А если ему не понравится ни один из мячей? — спросила Бренда.

— Не смешите меня, юная леди! — осадила дочку миссис Патимкин.

— А я буду тетей! — пропела Джулия и показала Бренде язык.

— Когда приезжает Гарриет? — спросил мистер Патимкин, еле выговорив фразу, поскольку рот его был набит картошкой.

— Через неделю — если отсчитывать со вчерашнего дня.

— Можно, она будет спать в моей комнате? — завопила Джулия. — Можно?

— Нет, она будет спать в комнате для гос… — начала было миссис Патимкин, но тут вспомнила про мое существование и, бросив на меня испепеляющий косой взгляд своих лиловых глаз, изменила свое решение: — Конечно, можно.

— В этот раз я действительно ел как птичка. После обеда мой чемодан отнесли — вернее, я сам его отнес — в комнату для гостей, которая располагалась на втором этаже как раз напротив комнаты Рона — рядом с комнатой Бренды. Она вызвалась показать мне дорогу.

— Лучше покажи мне твою кровать, Брен, — сказал я.

— Потом, — сказала она.

— Мы можем? Там, наверху?..

— Думаю, что да, — сказала Бренда. — Рон спит как убитый.

— А я смогу остаться у тебя на всю ночь?

— Не знаю.

— Мы заведем будильник, и я с утра пораньше вернусь в свою комнату.

— Будильник всех разбудит.

— Ну, тогда я проснусь без будильника. Я это умею, честное слово!

— Я, пожалуй, пойду. Мне не следует задерживаться в твоей комнате, — сказала Бренда. — А то с мамой случится истерика. Похоже, она нервничает из-за твоего приезда.

— Да я и сам нервничаю. Я же твоих почти не знаю. Ты считаешь, что это действительно удобно, если я задержусь на целую неделю?

— Неделю?! Да после приезда Гарриет здесь начнется такой кавардак, что ты можешь оставаться хоть на два месяца.

— Серьезно?

— Да.

— А ты этого хочешь?

— Да, — ответила Бренда и спустилась на первый этаж, чтобы миссис Патимкин осталась в сознании.

Я распаковал чемодан и принялся раскладывать вещи по полкам платяного шкафа, который был совершенно пуст — если не считать пару чехлов для платья да непонятно как попавший сюда ученический дневник. Занятие мое прервал Рон. Шаги его послышались на лестнице, и через секунду он заглянул в мою комнату:

— Привет! — поздоровался он.

— Поздравляю! — отозвался я, не сообразив, что любое торжественное приветствие неизменно повлечет за собой рукопожатие; Рон, позабыв о том, зачем направлялся к себе, вошел в мою комнату.

— Спасибо, — пожал он мне руку. — Спасибо.

Потом он уселся на мою кровать и стал наблюдать за тем, как я раскладываю свои вещи. У меня было две рубашки: ту, на которой красовалась эмблема братьев Брукс, я разложил на кровати, а вторую, с лейблом «Эрроуз», запихнул в шкаф. Рон сидел, почесывая руку, и улыбался. Его молчание заставляло меня нервничать.

— Да… — сказал я и брякнул неопределенно: — Это что-то!

Рон кивнул. Я так и не понял, с чем он соглашался.

— Как ты себя ощущаешь? — решил я еще раз нарушить молчание после очередной паузы.

— Уже лучше. Это Феррари мне по руке саданул, когда я боролся с ним под щитом.

— Вот как… Понятно, — сказал я. — А как ты себя ощущаешь перед свадьбой?

— Да нормально…

Я прислонился к комоду и принялся считать стежки на ковре.

Рон наконец отважился произнести целую фразу.

— Ты в музыке разбираешься? — спросил он.

— Немного, — ответил я.

— Если хочешь, то можешь послушать мои пластинки.

— Спасибо, Рон. Я и не знал, что ты интересуешься музыкой.

— Еще как! У меня есть все пластинки Андре Костеланеца. Тебе Мантовани нравится? У меня все его диски есть. Мне нравятся, знаешь, полуклассические вещи. Если хочешь, дам тебе послушать «Коламбус»… — Рон исчерпал свой словарный запас, потряс мне на прощанье руку и ушел.

Снизу доносилось пение Джулии:

— А я буду те-о-отей!

И голос миссис Патимкин:

— Нет, милая, ты будешь свояченицей. Так и пой.

Но Джулия продолжала гнуть свое:

— Я буду тетей! Я-а буду те-о-тей!

Потом я услышал, как к ней присоединилась Бренда:

— Мы-ы будем тетями!

Сестры заголосили дуэтом, и миссис Патимкин, не выдержав, стала призывать на помощь мужа:

— Ты можешь заставить ее не поощрять Джулию?!

И дуэт вскоре затих.

А потом вновь вступила миссис Патимкин. Слов я не разобрал, но расслышал, как Бренда что-то сказала ей в ответ. Голоса их становились все громче, и вскоре я слышал их беседу вполне отчетливо:

— И в такой момент набивать мне дом своими друзьями?! — кричала миссис Патимкин.

— Но я спрашивала у тебя разрешения, мама.

— Ты у отца спрашивала, а не у меня. А надо было сначала спросить у меня. Твой отец не представляет, сколько работы мне добавляется…

— Господи, мама! Можно подумать, что у нас нет Карлоты и Дженни!

— Карлота и Дженни не в состоянии делать все на свете! У нас тут не Армия Спасения!

— Что, черт подери, это значит?!

— Следи за своим языком, юная леди! Чертыхаться можешь со своими дружками из колледжа!

— Прекрати, мама!

— И не смей повышать на меня голос! Когда ты в последний раз пошевелила хоть пальцем, чтобы помочь по хозяйству?

— Я здесь не рабыня… Я твоя дочь!

— Тебе бы следовало знать, что значит вести домашнее хозяйство!

— Зачем? — спросила Бренда.

— Зачем?! — возмутилась миссис Патимкин. — Да по тому, что ты разленилась. Ты считаешь, что весь мир тебе обязан…

— Кто это тебе сказал?

— Ты должна сама зарабатывать себе хотя бы на одежду!

— Зачем?! Господи Боже мой! Мама, папа ведь зарабатывает кучу денег! На что тебе жаловаться?!

— Когда ты в последний раз мыла посуду?

— О, Боже! — рассердилась Бренда. — Посуду моет Карлота!

— И не надо поминать всуе Господа!

— Мама… — заплакала вдруг Бренда. — Ну почему ты такая?..

— Нечего тут рыдать, — сказала миссис Патимкин. — Иди поплачь перед своими дружками…

— Мои дружки… — всхлипывала Бренда. — Почему ты орешь только на меня?.. Почему все ко мне так жестоки?!

Из коридора доносились звуки тысяч скрипок. Андре Костеланец пел «Ночь и день». Дверь в комнату Рона была открыта, и мне было видно, как он лежит на кровати, растянувшись во весь свой гигантский рост, и подпевает пластинке. Слова были те же, что у Костеланеца, но мелодию, которую напевал Рон, я не узнал. Минуту спустя Рон снял телефонную трубку и попросил соединить его с Милуоки. Пока телефонистка набирала нужный номер, Рон повернулся на живот и врубил проигрыватель на полную мощность, чтобы песню услышали за полторы тысячи километров к западу.