— Отвяжите его, — приказал Джек. Когда путы ослабили, человек застонал и закрыл глаза.

Они ждали, прислушиваясь: хотя до них четко доносились голоса трех или четырех солдат, спорящих о чем-то на первом этаже, и мелодичный свист сверху, больше никакой реакции. Громкие голоса — убеждающие и увещевательные — звучали на одной и той же ноте.

— Теперь в дом, — произнес Джек. — Марагалл, где здесь караулка?

— Первая дверь слева после арки.

— Вам известны имена кого-нибудь из них?

Марагалл посовещался с людьми с платками.

— Только Потье, капрал, и Норманд.

Джек кивнул.

— Бонден, помнишь дверь в лицевой стене патио? Поставь на ее охрану шесть человек. Довольный Джон, твой отряд остается здесь, во дворе. Ява-Дик, ты отвечаешь за обе стороны от двери. Парни Ли идут со мной. И тихо, тихо, поняли?

Он пошел через двор: его башмаки громко стучали по мостовой, сзади доносился мягкий топот ног. После секундной остановки, чтобы оглядеться, он крикнул:

— Потье!

В то же мгновение, словно эхо, сверху донесся крик: «Потье!», и свист, прекратившийся было, продолжился. Снова прервался: «Потье!» — уже громче. Спор в караулке стих, там прислушались. Опять: «Потье!»

— J'arrive, mon capitaine,[10] — откликнулся капрал. Он вышел из комнаты, что-то говоря внутрь нее, пока не закрыл дверь. Стон, приглушенный хрип, и тишина.

— Норманд, — позвал Джек, и дверь снова распахнулась. Но на этот раз наружу высунулась угрюмая, озадаченная, почти подозрительная физиономия. Увиденное заставило человека захлопнуть дверь.

— Отлично, — заявил Джек и обрушил на нее все шестнадцать стоунов своего веса. Дверь распахнулась внутрь, дрожа от удара, но с этой стороны забитого телами окна остался лишь один человек; его свалили на пол одним махом. Крики во дворе.

— Потье, — донеслось сверху, и свист двинулся вниз по лестнице, — qu'est-ce que ce remue-ménage?[11] В свете большого фонаря под аркой Джек разглядел офицера: веселого, румяного офицера, в прекрасном настроении и отлично сидящем мундире. Такого офицера, что Джек на мгновение замер. Дютур, без сомнения.

Лицо Дютура, готового было засвистеть снова, исказилось недоумением; рука зашарила в поисках шпаги, но ее не было.

— Хватай его, — сказал Джек стоящим рядом матросам. — Марагалл, спроси у него, где Стивен.

— Vous êtes un officier anglais, monsieur?[12] — спросил Дютур, не обращая внимания на Марагалла.

— Отвечай, раздери бог твою мерзкую душу! — взревел Джек, задрожав от ярости.

— Chez le colonel, — ответил офицер.

— Марагалл, сколько их еще осталось?

— Это единственный, кто оставался в доме: он говорит, что Эстебан в комнате полковника. Полковник еще не вернулся.

— Идем.

Стивен видел их приближение в своем бесконечном бреду: они бывали в нем и раньше, но никогда вместе. И никогда в таких тусклых красках. Он улыбнулся Джек, но лицо его бедного друга было таким озабоченным, белым, страдальческим. Но когда руки Джека коснулись пут, улыбка Стивена сменилась почти пугающей гримасой: яростная вспышка боли заставила две отдаленные реальности слиться воедино.

— Полегче, Джек, дорогой мой, — прошептал он, пока они осторожно усаживали его в мягкое кресло. — А теперь не дадите ли мне чего-нибудь попить, бога ради? А, Марагалл, улыбнулся Стивен, глядя через плечо Джека, — valga'm Deu.

— Довольный Джон, очистить комнату, — сказал Джек, приходя в себя. Некоторые из заключенных поднялись наверх, двое уже решительно двинулись на Дютура, в ужасе забившегося в угол.

— Этому человеку нужен священник, — промолвил Стивен.

— Мы должны убить его? — спросил Джек.

Стивен кивнул.

— Но сначала он должен написать полковнику… Ведите его сюда. Скажем, получил очень важную информацию: американец признался… Это не может ждать. Не имеет права: очень важно.

— Скажите ему, сэр, — обратился Джек к Марагаллу, обернувшись через плечо; на лице у него по-прежнему застыло выражение сострадания. — Пусть напишет эту записку. Если полковник не придет через десять минут, я засуну его в эту машину.

Марагалл подвел Дютура к столу, сунул ему перо в руку.

— Он отказывается, говорит, его офицерская честь…

— Его что? — рявкнул Джек, разглядывая штуковину, с которой они сняли Стивена.

Крики, борьба, шум на лестнице.

— Сэр, — произнес Бонден, — этот малый хотел войти через главную дверь. — Двое моряков втолкнули в комнату человека. — Боюсь, заключенные помяли его на лестнице.

Они смотрели на умирающее, мертвое уже тело полковника. В замешательстве Дютур вырвался, сбил лампу и прыгнул в окно.

— Пока пытается бежать, — сказал Стивен, когда Ява-Дик прибыл с докладом. — О, все-таки слишком, слишком… Джек, что дальше? Увы, я не в состоянии даже ползти.

— Мы отнесем тебя на канонерку, — ответил Джек.

— Вот здесь, за дверью, место, куда они стаскивали умерших подозреваемых, — сказал Марагалл.

— Жуан, — обратился к нему Стивен, — все важные бумаги находятся в сейфе справа от стола.

Медленно-медленно шли они вниз по улице; Стивен жадно глядел на звезды и глубоко вдыхал свежий воздух. Улицы казались вымершими: лишь однажды кто-то посмотрел на причудливый кортеж и тут же скрылся. Прямо вниз — к пирсу и дальше по нему. Вот и канонерка: группа Довольного Джона опередила их, и уже заняла места на веслах.

— Все на местах, сэр, — рапортует Бонден.

Прощайте, прощайте, Марагалл! Да пребудет с вами Господь, и да минуют вас беды! Черная вода журчит все живее и живее, лижет борт судна. Среди сваленной на палубе добычи раздается приглушенный бой часов. Потом тишина: Маон по-прежнему крепко спит. Слева проплывает госпитальный остров, раскачиваются сигнальные огни, в ответ на которые с батареи следует сигнал и насмешливый крик: «Cochons».[13] И облегчение, когда обнаруживается, что рассвет принес с собой обычное стихание трамонтаны, и что парус под ветром — это «Лайвли».

— Одному Богу известно, смогу ли повторить это снова, — произнес Джек, наваливаясь на руль, чтобы привестись круче к ветру, колючие брызги жалили его усталые, покрасневшие глаза. — Но чувствую себя так, будто мне вод целого моря не хватит, чтобы отмыться.

— Не выпьет ли больной джентльмен глоток поссета[14] на дорожку? — спросила хозяйка «Короны». — День сегодня ненастный — Портсмут это не Гибралтар, а он выглядит еще бледнее, чем раньше. –

Она была уже готова согласиться с мнением горничной: «ему скорее нужен катафалк, чем карета», но подумала, что таким образом может бросить тень на лучший экипаж «Короны», стоявший у дверей.

— Разумеется, миссис Мосс, превосходная идея. Я отнесу. Не сомневаюсь, вы положили в экипаж грелку?

— Две, сэр, и поменяли их не далее, как полчаса назад. Но будь их даже двести, я ни за что не отпущу его в дорогу с пустым желудком. Не могли бы вы убедить его остаться на обед, сэр? Он должен поесть гусиного пирога: нет ничего более укрепляющего, чем гусиный пирог, это всем на свете известно.

— Я попробую, миссис Мосс, но он ведь упрям, как осел.

— Больные, сэр, — заявила миссис Мосс, качая головой, — все такие. Когда я ухаживала за Моссом на его смертном одре, тот тоже все перечил и отнекивался. Ни гусиного пирога, ни мандрагоры, ни поссета: нет и все тут.

— Стивен, — крикнул он нарочито весело, — выпей-ка вот это, и в путь. Твое пальто нагрелось?

— Не хочу, — отрезал Стивен. — Опять этот ваш чертов поссет. Я что, младенец в люльке, чтобы вы вокруг меня так кудахтали и травили своими кодлями?[15]