Нету в пути драгоценней ноши,

чем мудрость житейская,

хуже нельзя в путь запастись,

чем пивом опиться.

Меньше от пива пользы бывает,

чем думают многие;

чем больше ты пьешь,

тем меньше покорен твой разум тебе.

Цапля забвенья вьется над мирам,

рассудок крадет;

крылья той птицы меня приковали в доме у Гуннлед.

Пьяным я был,

слиижом напился у мудрого Фьялара;

но лучшее в пиве— что хмель от него исчезает бесследно.[478]

Это видно не только из предостережений, встречающихся в Хавамале, но и из советов Брюнхильд ее любезному, Сигурду:

А вот и шестой от Брюнхильды совет;

Хоть часто безумные речи меж вами

Ведутся за кубком, разгульных бесед,

Но ты с отягченными хмелем друзьями

Не ссорься: у многих отважных бойцов

Весь ум отнимало разгулье пиров.

Шум да пьянство многим принесло душевное горе,

Иным причинило смерть, других ввело в беду:

Мало ли каких мучений для человека?

Сюда принадлежит также древняя исландская поговорка: «Если входит пиво, уходит рассудок», потому что «часто, — прибавляет сага, — человек в пьяном виде говорит много безумного, чего никак не исполнить ему, когда вытрезвится.[479] Заботливое угощение гостей составляло требование древнего гостеприимства. Зажиточные поселяне и вожди любили показать свою значимость и богатство пышными пирами и поставляли в том свою славу. В просторных комнатах иногда собиралось до тысячи гостей. Спустя 14 дней по смерти отца Олаф Павлин (Раа) позвал «пить наследственное пиво» 900 человек гостей. На другие поминки, собранные сыновьями Хьяльти, сошлось 1200 гостей. И это случилось в Исландии, где для постройки зал для приема такого множества гостей должны были привозить строевой лес из Норвегии.[480]

Пиры обыкновенно продолжали многие дни. На расставанье дарили гостям подарки в отплату за беспокойство в дороге и на память о радушии и гостеприимстве хозяев. Вообще можно сказать о древних скандинавах, что они охотно и щедро разделяли с друзьями богатство и добычу морских набегов, Великодушие в чувствах и поступках и особенная потребность в покое и отдыхе после великих усилий не допускали мелочной расчетливости. Их целью было жить самим и давать жить другим. Для стяжаний открывался пред ниими весь мир: трудов и опасностей они не боялись.

В душах их не было места ни робким заботам, ни треножным помыслам. Они жили полной силы жизнью; их правилом было: «Мужество лучше отчаяния, веселость лучше горевания в каких бы то ни было случаях». Им нравилось веселье, шум, радость. «Отчего гости так скромны и молчаливы? — спрашивал норвежский король, Эйстейн, когда в один вечер все сидели за столом молча, потому что пиво было не хорошо, — На пирушке, — продолжал он, — принято быть веселым; придумаем какую-нибудь потеху и развеселимся. Приличнее всего, — сказал он брату, королю Сигурду, — начать это с нас, братьев».

Общественные развлечения посылались скандинавам не каждый день: на то было положенное время. Тем праздничнее были их собрания, поддерживавшие любовь к общежитию и общественной образованности: тогда они вполне предавались веселью и обыкновенно долго просиживали за кубком в шумных разговорах. В сагах редко описываются праздники и пиры без такого присловья: «Не было недостатка ни в веселье, ни в забавах, ни другом удовольствии». Музыка и пляски также входили в число известных развлечений. Еще при Инглингах упоминаются арфисты и скрипачи: вместе с другими музыкантами они оживляли веселье пиров при дворе Олафа Скетконунга. Во многих сагах и песнях упоминаются «сладкие звуки арфы». Это первый, обыкновенный и наиболее любимый инструмент, Его звуки были знакомы богам и утешали князей и богатырей.

На свадьбах в Глесисвалле прекрасно играл некто Бозе: нее говорили, что не слыхали ничего лучшего. Когда стали подавать «чашу в честь Тора», Бозе взял другой аккорд, многие поднялись для танцев: столы, посуда, все, что находилось в зале и не было привязано, вдруг запрыгало; после пляски уселись пить и наблюдать порядок чаш, налитых крепким медом. Потом пришла чаша всех асов. Бозе опять начал играть другое и взял такой высокий звук, что он раздался по всей комнате. Все вдруг вскочили для пляски, кроме короля, жениха и невесты. Опять уселись пить. Бозе стал, перед королем и заиграл новую пьесу. Потом пришла очередь тосту Одина. Бозе опять начал играть другое: женщины поднялись и плясали не меньше мужчин; в комнате было очень шумно, и этот шум продолжался до тех пор, пока все не уселись и не стали пить здоровья, но никто не мог выпить более трех; веселились, шумели, разговаривали. Когда здоровья закончились, подали последнюю чашу за Фрейра. На арфе Бозе была поперек натянутая струна. Он коснулся ее и заиграл в таком быстром темпе, что все оживились: король, жених, невеста вскочили играть и плясать.[481]

Особливо славились в древности те песни, которые играл на арфе Гуннар перед смертью. От игры его, другого Орфея, смягчались сердца мужчин, слезы катились по лицу женщин:

Он взял арфу, прикоснулся

К золотым ее струнам,

В них печальный зверь проснулся

И задумчивым женам

Слезы горькие навеял;

Не любовь к боям лелеял

В сердце северных мужей..

Нет! темнее и темней

Лица храбрых омрачались…

Певец играл про тайный рок людей,

И балки стен в той зале распадались…[482]

…………………………………………………………………………………………………

Вот он заиграл опять:

Арфа будто оживала,

Как девица распевала.

Что за голос сладкий, нежный!

Заливалась золотая

Посреди змеиной залы.

Сага заставляет Норнагеста повторять Гуннарову песню при дворе норманнского короля, Олафа Трюггвасона. Однажды вечером он взял арфу и играл на ней долго и так приятно, что все заслушались, потом с особенным искусством подражал Гуннару и наконец взял аккорды Гудрун, которых еще никогда не слыхали.

Мы не имеем ни права, ни основания, почему могли бы составить себе высокое мнение о музыке древних скандинавов. Но какова бы ни была она (мы ничего не знаем о ней), однако ж, по известиям саг и по понятиям о древности в XIII и XIV веках, видно, что скандинавы находили удовольствие в этом искусстве и что оно не было вовсе не знакомо для них.[483]

Пение красавиц также приносило им удовольствие. Над Гуннаром, в предсмертных страданиях, при последних минутах, еще носится обаяние девственной красоты:

И в пути провожала меня

Белоснежная дочь короля

До тех мест, где кончалися шхеры..

………………………………………………

Расставанье с песней милой

Было тяжело,

С этой песней заунывной

Сотаскеских дев.

Сигурд Харальдсон на поездке с дружиной в Викен подъехал к одному двору и услышал приятный голос девушки, которая молола на мельнице и пела. Увлеченный приятной песней, он слез с коня и вошел на мельницу взглянуть на прекрасную певицу. Пение, вероятно, более музыки сопутствовало пляскам, особливо когда плясали Вики-ваки (нем Wiscbiwascbi); женщины попарно с мужчинами разделялись на отделы, и каждый, несколько помолчав, запевал свою песню, которой припев подхватывали хором все пляшущие. Под песню также вертелись в Хринброте (ломанье кольца), когда составляли длинный круг под предводительством передового плясуна, о котором говорили, что он разламывает кольцо, подходили под поднятые руки последней пары и всех прочих пар и вертелись кругом, так что вся цепь пляшущих составляла переплетшуюся искусно толпу.