– Ты… ты правильно меня понял. Я… я не хочу быть священником. Теперь не хочу.

Он медленно откинулся на спинку стула и повернулся ко мне; взвизгнули пружины кресла. Его фигура вдруг показалась мне худой и резко очерченной. Я не решался на него взглянуть и смотрел на коричневые кожаные корешки книг за его головой. Имена авторов, тисненные золотыми буквами. Одинокий луч света упал сквозь неплотно заделанное потолочное окно, наискось пересек комнату и провел на стене светлую окружность.

– И что же, – спросил он, – заставило тебя передумать?

– Трудно сказать… За последние недели у меня появилось чувство, что я изменился. Такое ощущение, будто…

– Это из-за женщины?

– Нет! – крикнул я. – Правда же нет! Это глупо, наконец! – (Солгал ли я тогда? Я спрашиваю тебя: солгал?)

– Ах вот как. Тогда мы, вероятно, выбрали другое поприще. Ты предпочел стать фокусником в варьете.

– Нет, ни за что! – (И тут, клянусь, я говорил правду!) – Это… недоразумение. Я просто осознал, что не гожусь для…

– Если бы мы полагали, что ты нам не подходишь, я бы здесь сейчас с тобой не говорил. По этому поводу можешь не беспокоиться!

– Нет, не в этом дело.

Внутри луча был заключен рой серебряных пылинок, они танцевали в такт неощутимому сквозняку.

– Ты совершаешь ошибку и когда-нибудь будешь раскаиваться. Подумай, что ты делаешь! Если ты сейчас уйдешь, то вскоре поймешь, что был не прав, но все-таки не вернешься. Ведь ты высокомерен, Артур.

– Я тебе объясню…

– Ты не обязан ничего объяснять.

Луч погас, – вероятно, туча закрыла солнце.

– Не стоит придумывать аргументы, дело не в этом. Сейчас решается твоя судьба. Еще есть время. Если ты действительно сомневаешься…

– Я…

– …то уходи. Уходи сейчас же и навсегда. Не ты делаешь нам одолжение, приходя сюда, мы делаем тебе одолжение, принимая тебя. Никто не оказывает нам милость, лишь мы можем удостоить милости. Без нас мир станет скучным и унылым местом, для большинства людей он уже такой. Хотя они об этом не догадываются, но только благодаря нам они получают право называться людьми. Без нас они обезьяны, невесть что о себе воображающие. Нам никто не нужен. В том числе и ты.

Луч света снова вспыхнул, как будто его включили, и снова стал ощупывать стену. Я сглотнул; в горле у меня пересохло.

А ведь я мог бы о многом рассказать. О нескончаемых ночах, которые секунда за секундой ползут по направлению к блеклому рассвету и ни одна таблетка не дает желанного сна. Сколько таких ночей я пережил с тех пор, как внезапно осознал под дождем, что не хочу быть священником. Я все еще чувствовал, как вокруг меня бушует вода, как она размывает почву у меня под ногами и как внезапно все – земля, небо, трава, дождь и одинокое, исхлестанное дождем дерево – произносит одну и ту же фразу: «Ты им не станешь». – «Но почему?» – «Не спрашивай, просто прими это как есть. Ты им не станешь. Ты – не станешь». Когда дождь кончился, я, тяжело ступая, утопая в размякшей грязи, побрел обратно в монастырь. Старый монах, с лицом, на котором лишенная событий жизнь прорезала глубокие морщины, вышел мне навстречу и многозначительно кивнул, точно понял, что произошло.

А последующие дни! Я пытался уговорить себя, передумать, но тщетно. Размышлять было не о чем, ни к чему было оценивать сияющие «за» и грозные «против»; осталось только холодное, ясное осознание того, что я не хочу быть священником. При этом я был спокойнее, уравновешеннее, чем когда-либо. Иногда я замечал с беспомощным удивлением, что ничтожный болтун во мне уже давно молчит. За моим окном, над деревом, переливаясь в серебристо-серой паутине, всходило и заходило солнце. Я смотрел на него, слушал, как шелестит тишина, в которую иногда вторгалось гудение самолетов и машин, и ощущал, что мое существование созвучно всему этому, всему случившемуся, всему, что может произойти. Маленький водоворот в сливе раковины булькал и при этом вращался вместе с земной осью. В огороде созревали овощи, пахло осенью. Иногда было ясно, иногда шел дождь, а по временам в атмосфере рыскали сверкающие грозы. Что бы я ни делал, существовало что-то непреходящее и правильное. Нет, я не хотел быть священником. Я так решил, а сам даже не мог четко и ясно объяснить почему. К чему объяснять это теперь, когда прошли годы? Кто отдает себе отчет в собственных поступках? Кто понимает себя или кого-нибудь другого? Только идиоты осмелятся утверждать, что способны понять кого-нибудь. А больше никто, вероятно, даже Бог. Странная мысль: человек – высшее существо. А почему? Потому что он не такой, как звери с влажными носами и сияющие ангелы. Потому что его, и только его, не до конца понимает Бог. А иллюзионист? С этой точки зрения он, самый непонятный из людей, пожалуй, высшая ступень человека. Венец творения…

– Это ересь! К тому же довольно глупая.

Я поднял голову и встревоженно уставился на отца Фасбиндера. Неужели я произнес все это вслух?… Или он читает мои мысли?… Неутешительная перспектива.

– Я обязан сказать тебе вот что: сомнение, друг мой, – смертный грех. Вопреки мнению остроумных циников, в нем нет ничего забавного. Упорствовать в сомнении означает погибнуть. Не торопись. Можешь взять отпуск на год, уехать отсюда, подвергнуть себя духовным упражнениям, поститься или есть все что хочешь. Существует множество вариантов.

Я покачал головой:

– Нет, я думаю, это… больше ни к чему. Я уже сделал выбор.

– Хорошо. Вероятно, я смог бы тебя переубедить, но таким образом я привлек бы к нашему делу еще одного человека без истинного духовного призвания. Позволь спросить, что ты намерен делать?

– Не знаю.

– Я так и думал. Ты примешь от нас какую-нибудь помощь?

– Нет.

– Я так и думал. И все-таки, если передумаешь, приходи ко мне. Ни один из тех, кто был нам близок, не должен голодать. Ты один из нас, Артур, и ничего с этим не поделаешь. Ты был среди тех, кто выступил в великий поход, и, хочешь ты того или нет, ты придешь вместе с нами в Палестину. Когда-нибудь.

– Может быть, даже скоро? – улыбнулся я. Он кивнул:

– Может быть.

Некоторое время мы оба молчали. Его пронзительный, внимательный, мертвый взгляд был устремлен в какую-то точку на столе; он склонил голову и полуприкрыл глаза, как будто прислушивался к чему-то, чего я не различал. Я с тревогой огляделся: за окном, наверное, сгустилось полупрозрачное облако тумана, потому что луч неуверенно мерцал, а пылинки почти исчезли. Я сглотнул, потом встал.

– До свидания, – сказал я и тотчас же с досадой покачал головой.

К моему удивлению, его это не позабавило.

– Да, – сказал он и протянул мне руку, – мы увидимся, Артур. Конечно увидимся.

На ощупь она была холодной и странно неживой, немного похожей на руки статуй, до которых быстро дотрагиваешься в музеях, если уверен, что никто на тебя не смотрит. Не оглядываясь, я пошел к двери. Вот и все.

Я оказался прав: за окнами сгустился туман, такой бывает ранней осенью. Два кривых дерева роняли бурые листья на стоящие под ними машины; в небе стая ворон летела вслед за одиноким самолетом. Я подумал о геометрии; о кривой, которой никак не удается превратиться в прямую; о гиперболе, которая не в силах достичь бесконечности. И о далеких светлых фигурах на церковных витражах. Вздохнул и почувствовал себя как-то странно. В последний раз спускаясь по лестнице, я закурил сигарету и наблюдал, как поднимаются в воздух, бледнеют, исчезают облачка дыма. Внизу я выбросил ее, ни разу не затянувшись. Возле вращающейся двери я помедлил, на какое-то мгновение мне захотелось вернуться. Но потом мне стало ясно, что я не смогу этого сделать. Что это уже в прошлом. Итак, я вздохнул, стряхнул с себя уныние и пошел дальше.