Как я учился? Посредственно, в высшей степени посредственно. Если быть точным: довольно скверно по всем предметам, но так хорошо по математике, что за это мне кое-что прощалось. Позднее, когда на уроках физики мы перешли от дурацких шариков и рычагов к атомам, волнам и лучам света, то есть когда материю пронизали числа и мнимо плотные предметы растворились в духовных измерениях, я стал успевать и по физике. По иностранным языкам я неизменно получал «неудовлетворительно», потому что не владел ими, по языку, которым владел, – «неудовлетворительно», потому что для моей учительницы, пожилого иссохшего создания, идеалом был стиль Адальберта Штифтера,[15] а не мой. Двойки по химии я получал из-за брезгливости при виде того, как непристойно извивается, утрачивает цвет, меняет форму булькающая, пенящаяся материя, заключенная в раскаленную пробирку, из отвращения перед грязью, которая ведет себя как живая. Я всегда боялся, что она и в самом деле оживет: вдруг из пепла, из коричневатых отходов какого-нибудь эксперимента выползет барахтающийся, копошащийся маленький многоногий зверек, зародившийся в теплом бульоне? Все эти соединения и растворы, которые сливали, чтобы получить что-то новое, что-то смрадное, едкое, омерзительное… Меня от них тошнило. Что я действительно любил, так это реакции горения. Крошечные яркие язычки пламени, бегущие по поверхности прохладной жидкости. Внезапная вспышка порошка магнезии, настолько яркая, что глаза не выдерживают, а когда магнезия сгорает, не остается ничего, даже мельчайшей белой крупинки. Вещество истощило свои силы и превратилось в свет.

А потом еще физкультура. Пожалуйста, не заставляй меня рассказывать о большом душном зале с устланным зелеными матами полом, с вездесущим запахом пота, с бессмысленными заданиями для самоубийц («Прыгни на трамплин и сделай сальто! Ну же, давай!»), с торчащими отовсюду острыми металлическими краями, жаждущими размозжить юные суставы, не заставляй говорить об идиоте учителе, разочарованном собственной неудавшейся жизнью. Игры с мячом! Бессмысленные неуклюжие прыжки за кожаным увальнем, толкотня нескладных подростков – большие ладони, длинные шеи, ломающиеся голоса, – принужденное соперничество «команд». Странно: любители футбола по большей части патриоты.

Но однажды произошло нечто важное.

Мне было примерно пятнадцать, и это случилось в один из тех долгих, пасмурных осенних дней, когда кажется, будто миром навечно завладели апатия и уныние; именно в такой день Жану Браунхоффу пришла мысль показать мне карточный фокус. Он взялся за карты от скуки, и от скуки смотрел на это я, а за окном скрылись в тумане горы, и пухлые влажные облака, разбухая, всползали кверху из долины.

– Выбери какой-нибудь карта! – предложил он. (По-немецки он говорил лучше, чем я по-французски.)

Я выбрал. Он протянул мне сомкнутую, плотно закрытую колоду, не раскрывая ее веером, но я кое-как сумел выковырнуть карту.

– Запомни его и верни обратно в колоду!

Я вернул. Четверка пик, я до сих пор не забыл.

Теперь он возился с колодой; протиснув мизинец между двумя картами, он по одной перетасовал отдельные карты, посмотрел на них и стиснул зубы. Вдруг он поднял голову и гордо улыбнулся:

– Семерка червей. Я угадал, да?

– Нет, – невозмутимо сказал я. – Четверка пик.

– Черт возьми! – воскликнул он, швырнул колоду, так что она разлетелась по полу бесчисленными тонкими листочками картона, повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Я проводил его сочувственным взглядом и стал подбирать карты. Почему-то мне было неприятно видеть, как они лежат на полу, беспомощные, рассыпанные. Своеобразное предчувствие: ведь только позднее, значительно позднее, пришло время, когда самым ужасным несчастьем для меня стала упавшая на пол колода карт. Собрав их, чистые и гладкие, в одну колоду, я рассмотрел их повнимательнее. Обычная, немного потрепанная колода с незамысловатой краской рубашкой, тридцать одна карта, от семерки до туза. В ней не хватало одного валета. Я выглянул из окна, и в это мгновение пошел дождь; капли барабанили передо мной о карниз, а земля под окном превращалась в жидкую грязь. Я зевнул, сел на постель, разложил карты. Отдельно восьмерки, отдельно дамы, отдельно короли. Черви, бубны, пики, трефы. С тремя валетами возникли сложности, я решил их пока не трогать. Теперь снова собрать колоду. И снять. Еще раз. И еще раз. Я перетасовал колоду, порядок сохранился. Я так и думал. А что если снова разложить и снова собрать? Я взял листок бумаги и карандаш, начертил таблицу, внес положения отдельных карт, попробовал раздать и снова собрать. Я записал новые положения и сравнил их с прежними; порядок изменился на противоположный. А что если раздать в одном направлении, а собрать в другом? Зажав карандаш в зубах – он отдавал деревом и похрустывал, – я попробовал это сделать.

Через час вернулся Жан:

– Что ты делаешь с мои карты?

– Возьми какую-нибудь, – ответил я. – Любую. Запомни ее и верни в колоду!

Он удивленно взглянул на меня, потом согласился.

Я собрал их, снова раздал и спросил:

– Ты ее еще видишь?

Он кивнул. А я снова собрал их в колоду, протянул ему и сказал:

– Сними верхнюю!

Он снял, посмотрел и засопел от удивления. Это была его карта.

– Почему ты мне не говорил, что ты уметь это делать?

– Потому что не умел. Еще час назад не умел.

– И как это у тебя получилось?

– А вот этого, – ответил я, инстинктивно повинуясь законам искусства, которым еще не владел, – я не могу тебе открыть. К сожалению.

Жан пожал плечами, сел и спрятался за раскрытым журналом. Время от времени он оскорбленно покашливал. Бедный Жан! Судьба оказалась к нему неблагосклонна. Спустя несколько лет его отец был застрелен снайпером на оживленной главной улице, а огромное состояние бесследно исчезло в безднах швейцарской банковской системы. Жан остался сиротой, без средств и родственников. Сегодня у него зубоврачебная практика в Лионе, он толст и носит усы.

Как только представился случай, я пошел в единственный книжный магазин в Ле-Веско, торговавший по большей части газетами, открытками, сигаретами, зажигалками и шариковыми ручками. Ассортимент книг состоял из альбомов с живописными горными видами, нескольких детективов и пожелтевшего издания «Бытия и ничто».[16]

– Я хотел бы заказать книгу о фокусах, – сказал я. – Заказать. Книгу о магии. С картами.

Владелец магазина, высокий лысый человек, воплощение старости, долго смотрел на меня и размышлял. Наконец он резко повернулся и прошаркал прочь. Я слышал, как он возится и кашляет в соседней комнате. В конце концов он вернулся с тоненькой пестрой брошюркой в руках: «Правила игры в ясс,[17] в доступном изложении Каспара Альменблума».

Однако в конце концов я все-таки добился, чтобы он выписал с почти недосягаемого склада книгу, выглядевшую примерно так, как я себе представлял. Книга в красном картонном переплете называлась «Карточные фокусы» и была тиснута писакой, сочинявшим также брошюрки о салонных играх, в том числе одну под названием «Сыграем в скрэббл».[18] Со множеством иллюстраций, с фотографиями улыбающихся молодых дам с картами в руках, с длинными пояснениями, с примитивными трюками. Все это показалось мне исключительно глупым. Я полистал брошюру, грызя карандаш, удивляясь тому, что испытываю к ней одновременно отвращение и интерес. Казалось, за всем этим пестрым вздором таится что-то сложное, значительное. Но возможно, я ошибался. На следующий день я отправился бродить по горам, было холодно и туманно, к полудню сквозь облака пробились тонкие лучи солнца, а вдали, над влажной дымкой, проступили вершины гор. Что-то должно было случиться, я это чувствовал.

Я дочитал книгу. Я выучил все трюки, они оказались несложными. Я купил четыре колоды и долго экспериментировал с ними, выбирая лучшую. А потом решил, что эта книга мне больше не нужна. И заказал следующую. И еще одну.