Эл, напротив, был сражен, всецело поглощен воспитанием дочери. Казалось, он не замечал, что ребенок – наказание Господне. В отличие от большинства мужчин своего поколения он с радостью держал дочку, баюкал на изгибе руки, водил гулять по широким улицам Чикаго. Иногда Нелл наблюдала, изобразив ласковую улыбку, как он влюбленно смотрит на малышку. Эл поднимал взгляд, и в его затуманенных глазах Нелл видела отражение собственной пустоты.

Лесли родилась с горячей кровью, но смерть Эла в тысяча девятьсот шестьдесят первом остудила ее. Едва Нелл озвучила новость, как увидела: глаза дочери устало тускнеют и подергиваются пеленой. Следующие несколько месяцев Лесли, будучи и без того загадкой для Нелл, все глубже забиралась в кокон подростковой уверенности, что презирает мать и не желает больше иметь с ней ничего общего.

Вполне понятно, разумеется, хоть и неприемлемо – ей уже исполнилось четырнадцать, очень восприимчивый возраст, а отец был для нее светом в окошке. Возвращение в Австралию не помогло, но что теперь говорить. Нелл хватало ума не осуждать себя задним числом. Она поступила, как тогда казалось, наилучшим образом. Нелл не была американкой, мама Эла умерла несколькими годами раньше, и во всех отношениях они остались одни. Чужие в чужой стране.

Когда Лесли ушла из дома в семнадцать, автостопом обогнув восточное бедро Австралии и спустившись к ее колену, Сиднею, Нелл с радостью отпустила ее. Без дочери она поняла, что может наконец избавиться от зеленой тоски, которая мучила ее последние семнадцать лет. Тоска нашептывала, что она ужасная мать, что родная дочь не в силах ее терпеть, что это дурная наследственность, что она не заслужила детей. Не важно, сколь добры были Хеймиш и Лил, Нелл родилась от плохой матери, из числа тех, кто легко откажется от своего ребенка.

Но все оказалось не так уж скверно. Через двенадцать лет Лесли перебралась ближе к дому, поселилась на Золотом Побережье с очередным парнем и своей дочерью Кассандрой. Нелл видела девочку всего пару раз. Бог знает, кто ее отец; Нелл не стала спрашивать. Но верно, он был не совсем пропащим, потому как во внучке почти не чувствовалось горячности матери. Совсем наоборот, Кассандра казалась ребенком, душа которого стала взрослой раньше времени. Тихая, терпеливая, задумчивая, преданная Лесли – право, прекрасный ребенок. В ней таилась серьезность, уголки печальных голубых глаз были опущены, а милый ротик, как подозревала Нелл, мог бы стать красивым, если бы она хоть раз улыбнулась с неподдельной радостью.

Черно-белое такси остановилось у дверей Кантаса, Нелл протянула водителю деньги и отогнала все мысли о Лесли и Кассандре.

Она потратила полжизни, подстерегаемая сожалением, тонущая в неправдах и сомнении. Настало время для ответов, время узнать, кто она. Нелл выскочила из машины и подняла голову к небу, в котором над самой головой пронесся грохочущий самолет.

– Удачного полета, милая, – сказал водитель, ставя чемоданы Нелл на багажную тележку.

– Да. Спасибо.

Все так и будет. До ответов рукой подать. Прожив жизнь тенью, она обретет плоть и кровь.

Маленький белый чемодан был ключом к разгадке, точнее, им было его содержимое. Книга волшебных сказок, опубликованная в Лондоне в тысяча девятьсот тринадцатом году, и изображение женщины на фронтисписе. Нелл немедленно узнала ее. Прежде чем подключилось сознание, из самой глубины памяти всплыли имена, которые она полагала лишь частью детской игры. Госпожа. Сочинительница. Она не только знала, что Сочинительница реальна, она помнила ее имя. Элиза Мейкпис.

Первой мыслью Нелл, вполне естественно, было, что Элиза Мейкпис – ее мать. Когда она подавала запрос в библиотеку, то сжимала кулаки, ожидая и надеясь, что библиотекарь обнаружит: Элиза Мейкпис потеряла ребенка и всю жизнь искала пропавшую дочь. Но объяснение, разумеется, не могло быть таким простым. Библиотекарь очень мало нашел об Элизе, но вполне достаточно, чтобы узнать: писательница, творившая под этим именем, детей не имела.

Списки пассажиров оказались немногим более полезны. Нелл проверила все корабли, что вышли из Лондона в Мэриборо в конце тысяча девятьсот тринадцатого, но имени Элизы Мейкпис ни в одном из них не было. Разумеется, не исключено, что Элиза писала под псевдонимом, а билет заказала на свое настоящее или выдуманное имя. Но Хейм не сказал Нелл, на каком корабле она приехала, так что способа сократить список не было.

И все же Нелл не опустила руки. В любом случае Элиза Мейкпис была важна, так как играла некую роль в ее прошлом. Нелл смутно помнила Элизу. Просто старые, давно вытесненные воспоминания, но вполне реальные. Она была на корабле. Ждала. Пряталась. Играла. Она начинала припоминать и другие подробности. Словно воспоминание о Сочинительнице приподняло некую крышку. Начали появляться обрывки из детства: лабиринт, старая женщина, которая пугала ее, долгое путешествие по воде. Нелл знала, что благодаря Элизе найдет себя, а чтобы найти Элизу, необходимо отправиться в Лондон.

Слава богу, у нее хватило денег, чтобы позволить себе перелет. Точнее, спасибо отцу, потому что ему она обязана больше, чем Богу. В белом чемодане, рядом с книгой волшебных сказок, щеткой для волос и детским платьицем, Нелл нашла перевязанное письмо от Хейма с фотографией и чеком. Не состояние – он не был богат, – но достаточно, чтобы изменить положение. В письме он говорил, что хочет оставить ей чуть больше, но чтобы остальные девочки не узнали. Он всю жизнь помогал им деньгами, но Нелл неизменно отказывалась от поддержки. А так она не сможет сказать «нет».

Затем отец извинился, написал, что надеется, когда-нибудь она простит его, хотя сам он так и не сумел себя простить. Возможно, ее обрадует, что он не справился со своей виной, которая сломала его. Он провел остаток жизни, жалея, что рассказал правду, а будь он посмелее, то жалел бы, что вообще оставил девочку у себя. Но жалеть об этом – значит желать жизни без Нелл, а ему легче нести груз вины, чем отказаться от дочери.

Фотографию Нелл уже видела прежде, хоть и недолго. Она была черно-белая – точнее, коричнево-белая, – сделанная десятки лет назад. Хеймиш, Лил и Нелл, до того как родились сестры и наполнили семью смехом, громкими голосами и девчачьим визгом. Один из тех студийных снимков, на которых сидящие внутри рамки выглядят немного испуганными, как будто их выдернули из настоящей жизни, уменьшили и посадили в кукольный дом, полный незнакомых предметов. Глядя на карточку, Нелл ничуть не сомневалась, что помнит, как ее снимали. У нее сохранилось немного детских воспоминаний, но Нелл отчетливо помнила, как ей сразу не понравилось, что ее привели в студию, помнила химический запах проявителя. Она отложила фотографию в сторону и снова взяла письмо отца.

Сколько бы Нелл его ни читала, она неизменно удивлялась выбору слов: его вина. Она полагала, отец считал себя виновным в том, что разрушил своим признанием ее жизнь, и все же слово заставляло беспокоиться. Сожаление, возможно, раскаяние, но вина? Странный выбор. Ведь как бы Нелл ни хотела, чтобы этого не произошло, каким бы невозможным ни полагала и дальше вести ту жизнь, о фальши которой узнала, она никогда не считала своих родителей виноватыми. В конце концов, они лишь поступили, как считали нужным, как и было нужно. Они подарили ей дом и любовь, которых она была лишена. То, что отец полагал себя виновным, воображал, будто Нелл может считать его таковым, тревожило. Но было уже слишком поздно спрашивать, что он имел в виду.

Мэриборо, Австралия, 1914 год

Нелл провела с ними уже четыре месяца, когда пришло письмо в портовую контору. Мужчина из Лондона разыскивал маленькую девочку четырех лет. Волосы рыжие. Глаза голубые. Девочка пропала месяцев семь назад, и у этого типа – Генри Мэнселла, согласно письму, – имелись основания думать, что она села на корабль, возможно пассажирский, идущий в Австралию. Мужчина искал ее от лица клиентов – родителей ребенка.