— Мне очень нравятся все эти идеи, — сказала маркиза. — Нравятся мне и эти баллоны, которые раздуваются и сжимаются ежеминутно, и эти миры, находящиеся в постоянной взаимной борьбе. И особенно мне нравится наблюдать, как борьба эта способствует взаимному сообщению с помощью света, кроме которого они иного сообщения иметь не могут.

— Нет, вовсе нет, — возразил я, — это совсем не единственный способ сообщения. Соседние миры посылают нам иногда личный привет, причем достаточно великолепный: от них к нам прибывают кометы,[131] украшенные блистательной шевелюрой, или же почтенной бородой, либо величественным хвостом.

— О! Вот так посланники! — воскликнула она, смеясь. — Можно было бы обойтись и без их визитов: они только наводят страх.

— Они пугают одних лишь детей, — отвечал я, — по причине своего странного снаряжения; но, правда, детей на свете много. Кометы — это всего лишь планеты, принадлежащие соседнему вихрю. Они движутся по направлению к крайним пределам этого вихря; но, возможно, он испытывает различное давление со стороны вихрей, которые его окружают, и имеет более круглую форму кверху и сплющенную — книзу; к нам он обращен своим низом. Планеты, о которых идет речь, начиная свое движение по кругу наверху, не могут предвидеть, что внизу им не хватит объема вихря, ибо там он как бы сплющен; чтобы продолжить свое круговое движение, им непременно нужно войти в другой вихрь, допустим в наш, рассекая его края. Поэтому, на наш взгляд, они всегда летят очень высоко; можно подумать, что они движутся над Сатурном. Необходимо, учитывая огромное расстояние, на котором находятся от нас неподвижные звезды, чтобы от Сатурна до самых границ нашего вихря простиралось громадное пустое пространство, в котором не было бы планет. Наши противники ставят нам на вид бесполезность такого пространства, и, чтобы они впредь не волновались, мы нашли ему применение: это — обиталище чужеродных планет, вступающих в наш мир.

— Понимаю, — сказала она. — Мы не позволяем им проникать в самое сердце нашего вихря и смешиваться с нашими планетами, мы принимаем их так, как турецкий султан принимает засланных к нему послов. Он не удостаивает их чести поселиться в Константинополе, но отводит им жилье лишь в предместьях столицы.

— У нас есть и другие сходства с турками, — подхватил я. — Они принимают у себя чужеземных послов, но своих никуда не шлют: так и мы никогда не посылаем наши планеты в соседние миры.

— Судя по всему этому, — возразила она, — мы великие гордецы. Впрочем, я еще не совсем разобралась, чему из всего этого можно верить. Эти чужеземные планеты имеют весьма угрожающий вид со своими хвостами и бородами, и, быть может, их посылают к нам, чтобы нас запугать; наши же планеты устроены иначе, они не способны наводить страх, если предположить, что они посетят другие миры.

— Хвосты и бороды, — отвечал я, — это одна лишь видимость. Чужеземные планеты ничем не отличаются от наших, но, вступая в наш вихрь, они приобретают эти аксессуары благодаря определенному способу освещения, получаемому ими от Солнца; среди нас это явление не нашло еще удовлетворительного объяснения. Однако всем ясно, что речь идет всего лишь о способе освещения; когда-нибудь, возможно, эту загадку разрешат.

— Но я бы хотела, — продолжала она, — чтобы наш Сатурн приобрел хвост или бороду, войдя в какой-либо чужой вихрь, и мог бы наводить там ужас; а затем, отбросив это ужасное украшение, вернулся бы сюда, в свой ряд планет, к своим обычным обязанностям.

— Для него было бы лучше, — возразил я, — совсем не покидать наш вихрь. Я говорил вам об ударе,

который возникает, когда один вихрь давит на другой и когда они взаимно отталкиваются. Думаю, что при этом бедная планета испытывает довольно жестокое воздействие и обитатели ее чувствуют себя в это время довольно скверно. Мы вот чувствуем себя очень несчастными, когда нам является комета: на самом деле это комета должна чувствовать себя несчастной.

— Не думаю, — сказала маркиза. — Ведь она приносит к нам с собою всех своих обитателей в добром здоровье. А ведь нет ничего забавнее возможности сменить таким образом вихри. Мы, никогда не выходившие из нашего вихря, ведем довольно нудную жизнь. Если у жителей кометы хватает ума, чтобы предвидеть время их перехода в наш мир, то те, кто уже совершил это путешествие, заранее возвещают другим о том, что они там увидят. «Вы скоро обнаружите планету, имеющую вокруг себя большое кольцо», — говорят они, может быть, имея в виду Сатурн. «Вы увидите и другую планету, у которой есть четыре сопровождающих ее луны», и т. д. Быть может, там даже есть существа, назначение которых — наблюдать за моментом вступления комет в наш мир и которые при этом тотчас же восклицают: «Новое солнце! Новое солнце!» — подобно матросам, восклицающим: «Земля! Земля!»

— Я вижу, — сказал я ей, — что не стоит больше стремиться возбуждать в вас сострадание к кометянам, но я надеюсь по крайней мере, что вы выразите сожаление тем из них, кто живет в вихре, где солнце угасает, и потому пребывают в окружении вечной ночи.

— Как! — воскликнула она. — Солнце может угаснуть?!

— Да, без сомнения, — отвечал я. — Древние видели в небе неподвижные звезды, которых теперь мы не видим. Это солнца, потерявшие свой свет; и как следствие — великое опустошение во всем вихре, смерть повсюду, на всех планетах — ибо можно ли жить без солнца?

— Эта идея очень печальна, — возразила она. — Нет ли средства меня от нее избавить?

— Я вам расскажу, — отвечал я, — если вы желаете, что говорят многоопытные люди: исчезнувшие неподвижные звезды угасли не полностью, это, если можно так сказать, солнца наполовину; иначе говоря, одна половина у них темная, а другая — светлая. Вращаясь вокруг своей оси, они являют нам то светлую свою сторону, то темную; в этом последнем случае мы их больше не видим. По всей очевидности, пятая луна Сатурна находится именно в таком состоянии, так как во время одной половины ее вращения мы полностью теряем ее из виду; это не значит, что она тогда больше удалена от Земли; наоборот, в это время она ближе к нам, чем в другое время, когда мы ее видим. И хотя эта лупа — планета, что, естественно, не дает права делать заключение относительно солнца, отлично можно вообразить солнце, с одной стороны постоянно покрытое пятнами, в то время как наше Солнце имеет пятна лишь преходящие. Я охотно допущу, чтобы заслужить вашу милость, именно это мнение — оно приятнее первого. Но допустить его я могу лишь в отношении некоторых звезд, для которых характерно определенное время появления и исчезновения: это уже начали подмечать, и в противном случае полусолнца не могли бы существовать.

Однако что скажем мы о звездах, исчезающих и не появляющихся вновь по истечении времени, за которое они несомненно должны были совершить полное вращение вокруг своей оси? Вы слишком справедливы для того, чтобы заставить меня верить, будто это — полусолнца. Однако я сделаю еще одно усилие в вашу пользу. Солнца эти не угасли; они только погрузились в бездонную глубину неба, и мы не можем их больше видеть: в этом случае вихрь будет продолжать свое вращение вокруг своего солнца и все будет хорошо. Верно, правда, что большая часть неподвижных звезд не обладает движением, заставляющим их от нас удаляться: в этом случае они должны были бы к нам снова приблизиться и мы видели бы их то большими, то меньшими, а ведь на самом деле это не так. Но мы допустим, что только некоторые небольшие вихри, более легкие и подвижные, проскальзывают между другими вихрями и совершают некое обращение, в результате которого они возвращаются на свое место, в то время как крупные вихри остаются неподвижными; однако вот в чем несчастье: существуют неподвижные звезды, которые являются нашему взору, причем в течение значительного времени ни то скрываются от нас, то появляются вновь и, наконец, исчезают вовсе. Полусолнца исчезают и появляются в правильно чередующиеся промежутки времени, солнца, погружающиеся в небесную пучину, исчезают дин только раз с тем, чтобы уже больше не появляться. Решитесь же, мадам, мужественно поверить в то, что звезды — это солнца, которые могут становиться темными настолько, что перестают быть нам видны; затем они вновь возгораются и наконец угасают совсем.