Услыхав вопрос отца, Сесилия, которой пришлось столько всего пережить за один только день, сразу же сообразила, о ком идет речь.

— Как, вы все-таки хотите прогнать его! — воскликнула она.

— Это необходимо, я тебе уже говорил.

— Да, но я была уверена, что вы потом передумали.

— Это невозможно.

— Что же он сделал плохого?

— Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к нему; если я говорю тебе, что это нельзя, что он не может у нас оставаться, ты должна мне поверить.

— Не сердитесь на меня.

— Значит, ты больше не возражаешь?

Сесилия молчала.

— Если ты решительно против, этого не будет. Но ты огорчишь свою мать, да и меня тоже, потому что я ей обещал.

— Ваше слово для меня закон, отец мой.

В дверях появился Пери. Когда он увидел, что вся семья в сборе, лицо его омрачилось, он забеспокоился; держался он почтительно, но осанка его выражала то чувство собственного достоинства, которое присуще натурам избранным. Его большие черные глаза оглядели весь кабинет и остановились на величественном лице дона Антонио.

Предвидя, что должно произойти, Сесилия спряталась за спину брата.

— Пери, ты веришь, что дон Антонио де Марис твой друг? — спросил фидалго.

— Да, насколько белый человек может быть другом индейца.

— Ты веришь, что дон Антонио де Марис тебя уважает?

— Да, он это говорил и доказал.

— Ты веришь, что дон Антонио де Марис хочет отблагодарить тебя за то, что ты спас его дочь?

— Если так нужно, да.

— Ну так вот, Пери, дон Антонио де Марис, твой друг, просит тебя, чтобы ты вернулся к своему племени.

Индеец вздрогнул.

— Почему ты меня об этом просишь?

— Потому, что так нужно, друг мой.

— Пери понимает: тебе надоело держать его у себя.

— Нет!

— Когда Пери сказал тебе, что остается, он ни о чем не просил; дом у него из соломы и стоит на камне, столбами ему — лесные деревья. Рубашку Пери соткала его мать и принесла месяц назад. Пери тебе ничего не стоит.

Сесилия плакала. Дон Антонио и его сын были расстроены, даже у доны Лаурианы и у той, казалось, дрогнуло сердце.

— Не говори так, Пери! Ты всегда мог бы получить у меня в доме все, что тебе нужно, если бы сам не отказался и не пожелал жить отдельно у себя в хижине. И сейчас еще ты можешь просить у меня все, чего хочешь, все, что тебе нравится, — все будет твоим.

— Почему же ты велишь Пери уйти?

Дон Антонио не знал, что сказать; он вынужден был придумать какой-то предлог, чтобы объяснить индейцу, почему он так распорядился. И он решил сослаться на требования религии, с которыми считаются все народы.

— Ты знаешь, что у нас, белых, есть бог, он живет там наверху, мы его любим и уважаем и повинуемся его воле.

— Да.

— Так вот, бог не хочет, чтобы среди нас жил человек, который его не чтит и не знает. До сегодняшнего дня мы его не слушались; сегодня он нам приказал.

— Бог Пери тоже приказывал ему жить с матерью, со своим племенем, в родных местах, где спят кости его отца, а Пери оставил все, чтобы идти за тобой.

Наступило молчание. Дон Антонио не знал, что сказать.

— Пери не хочет тебе больше досаждать. Он только ждет, что скажет сеньора. Ты приказываешь мне уйти, сеньора?

Дона Лауриана, в которой сразу же взыграли все ее предрассудки, как только зашла речь о религии, повелительно взглянула на дочь.

— Да! — пробормотала Сесилия.

Индеец опустил голову: по щеке его скатилась слеза.

Нет возможности передать, как он страдал! Слова не могут выразить ту глубокую муку, что снедает сильную, мужественную душу, когда она в первый раз сражена скорбью.

Дон Антонио подошел к Пери и пожал ему руку.

— Пери, я в неоплатном долгу перед тобой. Но кроме того, я в долгу и перед самим собою. Ты возвращаешься к своему племени. Как ты ни храбр и ни силен, может статься, что война кончится для тебя неудачей и ты попадешь в плен к кому-нибудь из белых. Тогда этот пергамент сохранит тебе жизнь и свободу. Прими его от твоей сеньоры и от меня.

Фидалго протянул индейцу клочок пергамента, на котором он перед этим что-то написал, и обернулся к сыну:

— Этот документ, дон Диего, служит гарантией для Пери на случай, если он окажется пленником какого-нибудь португальца: дон Антонио де Марис и его наследники отвечают за пленного и обязуются заплатить необходимый выкуп. Это еще одна моя воля, исполнить которую я вам завещаю, сын мой.

— Будьте спокойны, отец, — ответил дон Диего, — я оплачу этот долг чести и не только из уважения к вашей воле, но и следуя велению моих собственных чувств.

— Моя семья, которая присутствует тут, — сказал фидалго, обращаясь к индейцу, — еще раз благодарит тебя за все, что ты для нас сделал. Мы собрались сейчас все, чтобы пожелать тебе счастливого возвращения к твоим братьям, в места, где ты родился.

Сверкающими глазами Пери оглядел всех присутствующих поочередно. Казалось, он мысленно обращал к ним слова прощания, которых губы его были не в силах произнести.

Но как только взгляд его упал на сидевшую в стороне Сесилию, он подошел к ней и, движимый какой-то необоримой силой, опустился перед ней на колени.

Девушка сняла с груди маленький золотой крестик на черной ленточке и надела его индейцу на шею.

— Пери, когда ты узнаешь, что означает этот крест, возвращайся к нам.

— Нет, сеньора, оттуда, куда идет Пери, никто не возвращается.

Сесилия задрожала.

Индеец встал с колен и подошел к дону Антонио де Марису, который не мог скрыть своего волнения.

— Пери уходит. Ты приказываешь — он повинуется. Раньше, чем солнце оставит землю, Пери оставит твой дом. Солнце вернется завтра, Пери — никогда. Он уходит сегодня, он уносит в сердце своем смерть. Уйди он в конце месяца, он бы унес в сердце радость.

— Почему? — спросил дон Антонио. — Раз так или иначе мы должны расстаться, не все ли равно: сегодня или через три дня!

— Нет, — ответил индеец. — Может статься, завтра на твой дом нападут. Будь Пери с тобой, — он бы тебя защитил.

— Нападут на мой дом? — воскликнул дон Антонио и задумался.

— Да, можешь быть в этом уверен.

— Нападут? Кто?

— Айморе.

— Откуда ты знаешь? — спросил дон Антонио, глядя на него с недоверием.

С минуту индеец молчал; он обдумывал, как ему лучше ответить.

— Пери знает. Он видел отца и брата индианки, которую твой сын нечаянно убил. Они стояли и смотрели на твой дом, потом крикнули, что будут мстить, и пошли к своему племени.

— И что же ты сделал?

— Пери видел, как они ушли, и Пери говорит тебе: будь готов.

Фидалго покачал головой. Он все еще сомневался.

— Могу ли я поверить твоим словам, Пери? Это ведь не в твоей натуре: равнодушно глядеть на врагов твоей сеньоры и моих.

Индеец печально улыбнулся.

— Они были сильнее. Пери дал им уйти.

Дон Антонио стал размышлять. Казалось, он что-то припоминает и взвешивает различные обстоятельства, запечатлевшиеся в его памяти.

Взгляд его, устремленный на лицо Пери, скользнул вниз на его плечо. Сначала, как то бывает с человеком задумавшимся, он ничего не заметил, но потом вгляделся и различил на рубашке индейца едва заметное красное пятнышко.

Фидалго стал вглядываться в это пятнышко пристальнее, и лицо его прояснилось, как будто он нашел решение мучившего его вопроса.

— Ты ранен? — вскричал дон Антонио.

Пери на шаг отступил, но фидалго бросился к нему, отвернул рубашку, потом вытащил висевшие у него за поясом пистолеты. Осмотрев их, он убедился, что они разряжены.

После этого дон Антонио скрестил руки и с глубоким восхищением посмотрел на индейца.

— Пери, — сказал он, — то, как ты поступил раньше, достойно тебя; то, как ты поступаешь сейчас, достойно истого фидалго. Такое благородное сердце могло бы с честью биться в груди португальского кавальейро. Призываю вас всех в свидетели, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — вы можете подтвердить, что однажды дон Антонио де Марис обнял врага своего народа и своей веры, как равного себе по благородству чувств.