Твердыми шагами подошел ближе к стене, встал, заложив руки за спину, — не столько по дурной привычке, сколько чтобы не было видно, как дрожат его пальцы.

— Слышь-ка, беги! — недовольно крикнул «матрос», нервно оглядываясь по сторонам.

А ну как сейчас сюда эстонская полиция нагрянет — да помешает им?..

— Беги, я сказал!

Мишель не ответил. Он не думал бежать, потому что понимал, что не убежит, что пуля догонит его через десять шагов, и уж коли предстоит ему умереть сейчас, то лучше умереть, не теряя своего лица.

— Вот контрик! — выругался «матрос». — Слышь, ребята, давай его тогда штыком, будто это убивцы его порешили!

— И то!

Душегубы стали надвигаться на него, щетинясь штыками. И ведь верно — пырнут и бросят здесь. Полиция, найдя утром труп, посчитает, что того закололи за кошель ночные грабители, а опознав в нем советского подданного, даже и следствия вести не станет.

Отшатываясь от надвигающихся штыков, Мишель отступал назад, покуда не уперся спиной в стену. Все — далее уж пути не было, теперь его приколют штыком, как букашку к листу картона булавкой!

Испугавшись, он сделал шаг вперед... Но впереди его ждала смерть, посверкивающая на жалах штыков!

Все кончено!

Ближайший злодей, отставив правую ногу, сделал выпад, да уж больно неловко, по-школярски, будто новобранец на плацу пред соломенным чучелом! Видать, не нюхал передовой, всю германскую в запасном полку пересидев.

Штык взблеснул пред самым лицом Мишеля, но даже не задел его. Подчиняясь фронтовым инстинктам, Мишель быстро присел, отклоняясь в сторону, и, уж не раздумывая ни о чем, но лишь подчиняясь фронтовым привычкам, ухватил винтовку за дуло, дернул изо всех сил, увлекая к себе противника, и как тот стал на него валиться, ударил его носком ботинка по голени, от чего тот взвизгнул и, на самую малость ослабив хватку, выпустил из рук оружие.

Мишель мгновенно перехватил отобранную винтовку, мельницей прокрутил ее в руках и, уставя штык вперед, бросился на двух других злодеев.

Именно так дрались они в германских окопах, сойдясь с немцами в штыки, — так дрался он и сейчас! Его руки, ноги лучше него знали, что теперь надобно делать!

Опешившие конвоиры, испуганно хлопая глазами, выбросили вперед винтовки, будто отгораживаясь ими от опасности. Им бы стрельнуть, да только они растерялись, а как в себя пришли, уж поздно было!

Мишель подскочил, ловко поддел, отбил в сторону ближнюю винтовку, одновременно сделав выпад снизу. Штык ткнулся во что-то мягкое, податливое — в живое человечье тело, в живот! Злодей ахнул, выпучил глаза, уронил винтовку, стал валиться в сторону.

Но он еще не успел упасть, как Мишель бросился на другого врага. Тот оказался более опытный и верткий — с ходу отбил винтовку, хотел было пропороть Мишелю лицо, да самый чуток промахнулся, лишь по щеке скребанул. Остановиться уж не смог — пробежал по инерции вперед два шага, стал спешно разворачиваться, но Мишель, выпрямившись во весь рост да вскинув руки и коротко замахнувшись, огрел его прикладом по затылку, услышав, как хрустко проломилась кость!

Тут в его сторону бухнул выстрел!

Пуля ожгла Мишелю ухо, на шею часто закапало горячей кровью!

Откуда это?!

Он обернулся...

В дрожащих руках перепуганного «матроса» плясал направленный на него маузер — вот сейчас он снова нажмет на спусковой крючок!..

Упреждая выстрел, Мишель упал, перекатился, увидел, как в его сторону ударил сноп огня, как раскатился гром и как вблизи него из булыги мостовой вылетели осколки камня и искры. Не поднимаясь, дернул затвор, загнав в ствол патрон и поведя винтовкой, навскидку нажал на спусковой крючок!

Ахнул выстрел!

Винтовка дернулась в его руках, выворачивая кисти, и отброшенный ударом пули матрос, всплеснув руками, повалился навзничь!

Но там, подле машины, были еще люди в шинелях!

Мишель пальнул в их сторону, не для того, чтобы попасть, — для острастки, — пуля шлепнулась в борт, выбивая из деревяшки щепу. Враги испуганно присели, шарахнулись в стороны.

Далее Мишель, уж не испытывая судьбу, развернулся и, на ходу передергивая затвор и не прицельно паля назад, побежал вдоль улицы, надеясь встретить на пути переулок или какую-нибудь подворотню, куда можно было бы свернуть.

Бах!..

Бах!..

Бах!..

Позади беспорядочно палили.

Под ноги Мишелю и в стену подле головы ударили пули — в лицо, засыпая глаза, брызнула каменная пыль.

Наверное, в тот момент он выглядел неприглядно, но ничего не мог с собой поделать — в него стреляли, он убегал!

Прыгнул за угол, отбросил бесполезную, с отстрелянной обоймой винтовку, перебежал через двор, заметил дыру в заборе, с ходу, обдирая одежду и кожу, протиснулся в нее, вылез по другую сторону и снова побежал, напряженно прислушиваясь, не идет ли по его следу погоня...

Никакой погони не было — здесь, в Эстонии, его преследователи не чувствовали себя так вольно, как в Петрограде, и оттого, опасаясь местной полиции, скоро прекратили стрельбу и спешно попрыгали в машину...

Но Мишель, не ведая того, все бежал, задыхаясь, спотыкаясь о невидимые камни, падая и вновь вскакивая на ноги. Бежал и думал: "Как стыдно скакать вот так, подобно зайцу, убегать, прячась от опасности.

Но как радостно, как сладко остаться живым!

Живым!..

Не для себя даже — для Анны!.."

— Что с тобой?!

На Светлане лица не было. Того самого, что так обожал ее возлюбленный Мишель-Герхард фон Штольц.

— М-м!.. — промычала что-то невнятное внучка покойного академика Анохина-Зентовича, плюхаясь на диван и сотрясаясь в рыданиях.

— Она... Мне... Сказала... Такое!..

— Кто она? Что сказала?

— Цыганка.

— Господи, какая еще цыганка?..

— В платке!

— И ты ей поверила?

— Угу...

А как не поверить, когда та все как есть угадала!

— Дай ручку, всю правду тебе расскажу, что было, что будет, чем сердце твое успокоится...

— Ну на...

Ручка была узкая, пальчики длинные, кожа гладкая да розовая, ноготочки ухоженные, наманикюренные.

— Ай, красавица, все вижу, все скажу... Не знала ты в жизни горя, на поле спину не гнула, на фабрике дня не работала, на стройке не трудилась, умный институт закончила, сутками над книжками сидела, через что глазки твои болели да портились, отчего видишь ты хуже на целых две диоптрии!

— Нуда...

— Сама ты мягкая, добрая, умная, красивая, всем желанная...

А что — нет, что ли?!

— Вай, английский язык знаешь со словарем!

Точно!

— Болела ты сильно — ОРЗ вижу, грипп, кашель, живот слабило, в спину стреляло, потом прошибало, горло пухло, волосы секлись, женские хвори стороной не обошли...

Верно!..

— Дай теперь ручку правую, на пальчик безымянный погляжу, что за любовь да брак отвечает... Ай, хорошая моя — нет мужа у тебя, хоть любили тебя мужчины... раз, два, три, четыре... девятнадцать! Девятнадцать мужиков по тебе сохло, хоть ты о том не знаешь!

— Девятнадцать?!

— Ай вру! Еще одного вижу, что любил тебя пуще других и через то жизни себя лишил, а кто был, сказать тебе не могу, потому что имени его ты не знаешь и в лицо не помнишь!

А сколько жить ты будешь да какие беды тебя ждут, про то сказ особый... Все вижу, все скажу — ручку позолоти!

— Ой, а у меня с собой только пятьсот рублей.

— Давай пятьсот, хоть сказала я тебе уже на тысячу, но больно ты мне, золотая, приглянулась.

Взяла купюру, сложила, спрятала да вновь в ладошку раскрытую глянула, пальцем по линии жизни водя.

— Жить ты будешь долго-предолго, если раньше не помрешь! Потому как завелись у тебя, красавица, болезни, что изнутри тебя поедом едят — в крови холестерин, в спине — соли, в животе — шлаки, а в голове перхоть, кариес и нервы...

Да сказав о том, вновь всхлипнула Светлана.

— И все? — улыбнулся Мишель-Герхард фон Штольц. — Нашла из-за чего реветь!