– Да какая ж рать? – диву дался Михайла Якимыч. – Всю русскую землю, почитай, облетел ныне, а всюду спокойно…
Но капля за каплей слезы текут с длинных ресниц.
– Да где ж ты был, Мишенька, что не ведаешь о беде?
– В Козинце, Любавушка…
– А где он, Козинец-то?
И хочет сказать боярин ненаглядной своей, что за семью холмами град, за тридесятью пущами, оттого и не поспел к дому скоро-наскоро… но зарево всполыхнуло вдруг, охватило Любавушку, и чернеет она вмиг, обращаясь черным угодьем…
Жуткие желтые глаза впились в лицо, не давая отвернуть голову, глядят в душу, давят, выматывают по капле…
Нет больше Любавушки. Багряное зарево полыхает над Владимиром, захлестывает землю русскую; светлые реки вскипают, исходя вонючим паром, крик стоит кругом – и бегут по снегу мужики да бабы, спасаясь от неминучей погибели, но свистят стрелы, догоняют бегущих, валят в сугробы, и падает неподалеку на мертвые тела чермный[30] стяг великокняжеский…
И нет уже сил противиться неодолимому.
Закатив глаза, страшно сверкая пустыми белками на плосконосого старика, присевшего на карачки вплотную, отвечает боярин без утайки. Все как есть говорит, ни о чем не забывая; все, о чем знал, высказал, и только тогда разрешили желтые огни: «Спи!» – и боярин, глубоко вздохнув, затих, замер коленопреклоненный, так и заснул на стылом снегу, не чуя боли, не ведая муки; забылся…
А Саин-бахши встал на ноги и провел ладонями по лицу, словно стирая нечто невидимое простому глазу. И чериги склонились перед ним, пряча позорный для степных воинов страх.
Только Ульджай, хотя и тоже потрясенный увиденным, не мог подчиниться чарам неведомого; сотник во всем выше черигов и во всем для них пример – а кроме того, хоть и впервые видел он таким отца, но отец есть отец: не может быть от него вреда сыну, и негоже сыну страшиться…
– Вот и все, сынок…
Безмерная усталость в голосе Саин-бахши, но и твердость, какой до сей поры не знал в отце Ульджай, и еще – уверенность в чем-то непостижимом для простого ума.
– Веди, Ульджай. Вверх по твердой воде один быстрый переход; там град урусов. Там зерно. Там казна урусского коназа.
Тихо говорит старик, но чериги слышат, и сопение их становится отчетливо слышным; зерно и казна! – это успех; каждый будет вознагражден… а ведь думалось уже, что выйдет вернуться пустыми…
– Полсотни черигов урусских там или меньше, не понял, – усмехается Саин-бахши, – но не больше, это наверняка. Командуй, Ульджай, веди богатуров. Там удача твоя, сынок…
Слово о белых лебедях и черном коршуне
– Так благословишь, отче?
– Благословлю, княже.
– Ну и быть по сему.
Сказано – приговорено, и не изменить уже решенного. Горой с плеч упали сомнения. Но, подойдя к оконцу, ткнулся лбом в холодную, изузоренную снаружи морозным просинцем[31] слюдяную пластину Юрий Всеволодович, великий князь Владимирский, князь Ростовский да Суздальский и многих иных земель господин и обладатель; прижался – и замер, тщетно пытаясь угадать сквозь витую наледь: что там, на улице? Но даже и проникни взором сквозь слюду, не рассмотрел бы ничего: уже в три часа пополудни пала на город ночь, тучи обложили стальное небо, намертво скрыв лунный блеск, и только вьюга, гуляя сквозь посад от внешних земляных валов до самого детинца,[32] завывала жалобно, скулила тонкими детскими голосами.
– Никак иначе, святитель. Куда ни кинь, а не сдержать нашим орду у Коломны…
Единственная витая свеча, слегка лишь разгоняя зыбкий сумрак палаты, выхватывала из-под низко опущенного куколя мясистый, с тяжкой горбинкой нос епископа Митрофана.
– Не тужи попусту, княже, – вымолвил святитель низким, успокаивающим баском. – Что сумею, сделаю. Подсоблю, как смогу, воеводе Петру; с Божией помощью выстоим.
– Эх, отче… Не тужить велишь? Ладно, с дурных глаз поначалу болтали: сто тыщ поганых в седле; ясно – не сто, где б им на сто тыщ-то коням корма набрать?.. и даже не полета пускай, ну даже и тридесять тыщ… а мы-то, мы по зиме сколько силы собрать возможем?
Епископ молчал, а князь все говорил, говорил, говорил, неумолчно, неустанно, себя ли пытаясь убедить в чем, старцу ли доказывая; и знал: хватит! – но никак не мог остановиться, хотя главное все сказано было уже: уходит он из Владимира, оставляет стольный с малыми силами на попеченье воеводе Петру и епископу.
– В украины двинусь! – никак не желая обернуться, выкрикнул прямо в слюду, в ответ вьюжным завываниям. – На Сить-реку! Там глушь, там веси многолюдны. Пусть Коломна падет, пусть и Москва падет – так орда кровью захлебнется, ан я тут как тут! с войском!..
Помолчал. Подышал в окно. И внезапно – в крик:
– Что?! – с надрывным бешенством, словно бы заперечил епископ. – Не перечь! Я сынов! сынов своих, Севку с Володею, не пожалел!
Истинно так, не пожалел. Как Дума надумала, так и сделал: отослал по градам, в осаде сидеть. Мог бояр не послушать, оставить при себе родную кровь, но понял: с княжичами вои бодрей будут, уверенней. А для ума воевод приставил. Ясно: не отрокам брань держать, ну да им и на стенах появиться довольно, чтоб гражане видели. Каждый поймет, узрев княжича: ладно все – не пошлет же князь Юрий отпрысков на погибель…
И, понимая отцовскую муку, с сочувствием, ровно несмышленышу, повторил епископ:
– Не тужи, сын мой. Нет смерти до времени. Господь не выдаст, Владимир Креститель охранит град, его святым именем нареченный…
Чисто, с изыском плел епископ словенскую речь, лишь в придыхании легчайшем да прицокиваньем в ином слове угадывались остатки гречинского выговора. Да и то сказать, какой гречин? – сжился давно Митрофан с этой землей, думал по-здешнему, случалось, по-здешнему и пил; сны тоже видел русские: леса да синь-синева над головою… а когда в последний раз, смежив веки, в родной Царьград возвращался – уже и запамятовал. Да и есть ли он, думалось порою, Царьград тот? не сказка ли?
– Княже! Об ином хочу сказать. Просьбу тебе принес.
– Говори!
Так скоро откликнулся Юрий Всеволодович, что ясно сделалось: откупаясь за бегство свое, все свершит, о чем ни попроси.
– Божьей карой пришла на Русь орда. За неверие наше пришла! Вели, княже, извести под корень идолов!
Медленно развернулся князь от окна. Поглядел вприщур на епископа. Усмехнулся, кивнул понимающе.
– Опять о том же? Нашел, однако, отче, время речь вести о сем. Уже говорил и еще скажу: нет в земле Владимирской капищ! А то, о чем разумеешь, – не идол вовсе, но дар Господень! и всем это ведомо…
Упрямо нахмурился епископ.
– Суеверия смердов нам не указ! А пред Господом нет идолов лучших и худших – все едино мерзки. Не хуже тебя ведаю все предания о Божидаре, княже; а только вели извести!
Дернул князь щекой. И хохотнул коротко.
– Ах ты ж и банный лист, святитель. Давай – уговор: убережемся от беды, вернемся к разговору сему; все одно ныне некого посылать… – отмахнул рукою:
– О том – довольно.
Прикусив губу, кивнул Митрофан. Скорбно, сколь привержен суевериям народ, к пастве моей принадлежащий. Но – пусть. Воистину, всему свое время под солнцем…
– Еще одно, княже. Пред тем как ехать, княгиню свою навести. Негоже с нею поступаешь: в недугах своих, как и все мы, невольна, а душой сокрушена по милости твоей. Навести, сыне; кто знает, свидитесь ли еще?
Вот здесь прав был мудрый старец, кругом прав. Не говоря впрямь, напомнил Юрию: женку-то, как ни крути, оставляешь тут, а орда – на подходе уже; меж мужем да женою чего не бывает, а не простившись – совсем негоже уходить…
– Навещу! – дернул бородой князь.
– Ныне же и пойди! – закрепляя хоть малую, а победу, настойчиво повторил епископ. – В смятении княгинюшка; сыновей в никуда проводила, а твоя немилость пуще смерти белой лебеди. Уже и Господу не доверять стала, впустила в покои знахарок да иную нечисть. В час судный не разгневался бы Господь…
