А мрак все сгущался, казалось, ночь летела на птичьих крыльях… темней… темней… темней… Только среди белевшего местами снежного покрова чернели кучки людей, суетившихся как муравьи. Больше наугад, скорее сердцем, нежели глазами, направляют осажденные огонь монастырских пушек… видят переполох… а за ним полное молчание.

Так прошел день.

В монастыре заблаговестили к вечерне. Штурм был с юга, с той стороны, где костел защищен крепко сложенной стеной и сильно укрепленными воротами. Почему-то шведы считали их слабее, чем куртину. Ночь прошла в беспокойном ожидании; все стояли на стенах, готовые к отпору. Ни для кого не было тайною то, что случилось в шведском лагере. Смерть Миллерова племянника, его гнев и клятва, что всячески добудет и сотрет с лица земли весь монастырь, начинали действовать. Сон бежал от глаз, фонари едва мигали на стенах монастыря среди непроглядного тумана; люди ходили, как тени, толкаясь, вкруг. Едва слышно повторялся возглас: на Бога надежда наша.

— Да прославится имя Господне!

С этими словами на устах, перебирая четки, медленно проходили по стенам начальники в ожидании ночного нападения. Но напрасно: шведы и не думали атаковать. Не скоро взошел запоздавший день, такой же, как вчера, окутанный густою мглой, точно весь затянутый плотною завесой. Не было ни неба, ни земли, ни света, хотя и не темно.

Туман, густой как дым, затянул все, обострил страх, нагнал боязнь под покровом тайны.

Кордецкий, мрачный, пришел к заутрене на хоры и, окончив молитвы, сказал:

— Братья! Не чисты сердца наши, не горят огнем в молитве, Бог отвращает лицо свое от нас и напоминает. Помолимся Ему усерднее. Ослабла наша вера. Мгла сделалась союзником врагов; они закрылись облаком тумана, мы как бы ослепли… беда, если так продлится. Человеческие силы не помогут, нужно искать иной помощи. Если молитвою Иисус Навин остановил бег солнца, отчего бы нам не разогнать молитвами туман?

В глазах отцов-монахов он прочел сомнение и упадок веры.

— Веры, веры! — воскликнул Кордецкий. — И мы сдвинем горы! Веры, и мы будем победителями! Вера — несокрушимое оружие, непроницаемый доспех! Не все мы можем прилежать молитве, так как приходится бороться. Пусть один из нас заменит всех в горячей и неустанной молитве к Богу! Пусть заклинаниями и благословением разгонит враждебный нам туман, пусть низведет благодать Божию на пушки и оружие, пусть вздыхает и возносит мольбы за всех. Отче Ставиский, вам поручаю это дело: вознеситесь духом ко престолу Всемогущего и молитесь за нас, а мы пойдем трудиться… Благословите крестным знамением все четыре страны света, и сгинет туман и мгла, нагнанные сатанинской силой, ибо вера все превозмогает.

Ксендз Ставиский, бледный, почтенный старец, встал, склонил голову и молча принял приказание приора. Прочие отцы только глубоко вздохнули. Кордецкий, назначив воителя для борьбы с туманом, как на самую обычную работу, сошел с хоров успокоенный.

— Это что за штука? — сказал Чарнецкий, увидев, как в туманной мгле вырисовалось внезапно какое-то высокое сооружение, медленно приближавшееся к стенам монастыря.

Замойский посмотрел и усмехнулся.

— На военном языке это называют…

— Но к чему это, к чему? — теряя терпение, повторил вопрос Чарнецкий. — Не маслобойку же они соорудили!

— Машина для сломки стен и нападения на их защитников.

— Нечего ждать, пока они подтянут свою башню. Каспар, разлюбленный мой, вали-ка из орудия прямо в эти козлы, или как там оно зовется, и если попадешь, то проси, что хочешь: все дам.

Каспар стал направлять орудия, и так как машина уже приближалась, открыл пальбу. Большой таран, в который впряглись солдаты и окрестные крестьяне вместе с лошадьми и волами, начал трещать. Снова зарядили пушки, и раньше чем рассеялись тучи Дыма, по крику людей и треску ломающегося дерева, можно было заключить, что Каспар не промахнулся. Чарнецкий даже поцеловал его в лоб.

— Айда хват! — сказал он. — Вот, бери, — и отдал ему весь свой шляхетский кошелек, — а теперь вали еще по этой дряни!

Частая пальба разнесла в конец остатки сломанной машины, около которой с криком и проклятиями суетились шведы. Хотели исправить порчу, и вновь пустить в ход машину, но оказалось, что ядра счастливым случаем изничтожили важнейшие части тарана: бревна, крючья, болванки с зубьями, винты и канаты. Некоторые обломки отлетели очень далеко и изранили солдат. Падавшие бревна передавили людей, двигавших машину. Шведы поглазели, потом подошло начальство, опять шептали:

— Чары! — и понемногу отступили.

Сказали Миллеру, сидевшему поодаль, спиною к крепости. Он только махнул рукой:

— Делайте что хотите!

И ни слова больше. Его нахмуренный лоб был красноречивее всяких слов. Потом принялись за постройку нового тарана, а пока пытались хоть в чем-нибудь одержать верх. Но напрасно.

Как ксендз Кордецкий опять громит в костеле трусов, а пан Чарнецкий управляется, как может, на стенах

На другое утро, вернувшись к первоначальному плану действий, только перенеся свои атаки на другую сторону, шведы вновь приступили к обстрелу крепости с востока. С этой стороны действительно можно было опасаться больших повреждений, если не монастыря, то, во всяком случае, костела, фасад которого и окна были обращены к востоку.

Беспрестанные штурмы, постоянная тревога, трескотня, ежечасно новые страхи должны были пошатнуть мужество наиболее упорных защитников, несмотря на все усилия Корд едкого влить бодрость в сердца своих людей. Большинство лиц были омрачены предчувствиями; даже монахи, истомленные непривычной жизнью, ходили с опущенными головами, но никто не смел заявлять об усталости, о муках, хотя все взаимно читали друг у друга в глазах признаки невыразимой усталости. Ни у кого не осталось бодрящей надежды. Положим, монастырь всюду одерживал доселе верх; но победы истощали его силы; даже приор не мог этого не видеть. Он все надеялся на выручку, на зимнее время, на утомление шведов… но все эти расчеты сошли на нет.

Сомнения, почти отчаяние, равнодушное и к жизни, и к смерти, холодное, молчаливое и бледное было написано на каждом лице… Шляхта снова собиралась и устраивала тайные совещания. Гарнизон роптал; те, которые посмелей, открыто жаловались, и веяние безнадежности холодными тисками сдавливало сердца. Пустовали и костел, и часовня, все кельи были полны бунтующими заговорщиками.

Тем временем молитвы победоносно разогнали мглу; как бы невидимою рукой разрывались густые завесы тумана; они рассеивались, оставляя за пределами видимого кругозора узкую полоску, а из под них выступала лазурь неба и выплывало ослепительное солнце.

Под крепостью кучками лежали трупы убитых за последние дни шведов. Некоторых уже запорошило снегом, другие еще чернели на земле. Около них копошились живые, снимая одежды и сваливая на возы убитых. Начальство отбирало павших товарищей по оружию, чтобы отдать им последние почести, и погребальные дроги с вереницей гробов потянулись по направлению к Кшепицам.

С воинскими почестями, с музыкой и приспущенными знаменами в тот же путь тронулось и тело Миллерова племянника, в простом деревенском гробе, на крестьянской телеге, искать успокоения в земле, захваченной грабительским набегом; земле, которая поглотит гроб и накажет за насилие забвением. За гробом почетной стражей потянулась шведская конница.

Кордецкий, глядя на похоронный поезд, даже заплакал:

— Боже милостивый! Столько крови, столько жертв! О! — воскликнул он, обращаясь к ксендзу Страдомскому, стоявшему с ним рядом. — И все ради славы завоевателя, ради суетных лавр победителя; а когда надо трудиться для обретения вечного блаженства, о, как этот труд кажется нам тяжким! Набросились на нашу землю и завоевали… для себя могилы! О, Боже, прости им, не попомни им!

Ничего не сказал на это ксендз Страдомский, и молча спустились они с вышки, на которой стояли, вниз, в монастырь.

Здесь они застали всех монахов и шляхту с побледневшими лицами, собравшуюся намеренно, наперекор Кордецкому. Среди столпившихся бросились в глаза приора два лица: только что впущенный в крепость Александр Ярошевский, доверивший охране Ясной-Горы жену и сына, и пан Цесельский, две сестры которого, монахини-доминиканки, скрылись в Ченстохове от шведского нашествия. Оба, прослышав, что делается на Ясной-Горе, в тревоге за своих ближних, побывали сначала у Миллера за разрешением вывести из монастыря женщин. Ибо были уверены, что крепость не устоит против ежедневных штурмов и станет добычей разъяренных и озверевших шведов.