Теперь же, когда Грейди сидел за кухонным столом, волосы у него на затылке шевелились, а память прокручивала ему этот фрагмент. Снова и снова. И снова. И всякий раз те короткие мгновения возвращались к Грейди со все большей четкостью. Теперь он не только вспоминал радужное мерцание, но и видел то, что не вспоминалось раньше: трехмерность явления, все его особенности в самых мельчайших подробностях.

Он будто перенесся на лесную тропу в тот самый момент. Черный и серый Мерлин, ни к чему не пристегнутая тень, шел к лугу, тогда как Грейди остановился. Над головой зеленый полог из слившихся игл, темно-зеленый, недвижный, пахучий. Впереди стволы сосен и ветви, практически черные на фоне мерцающего медного света, притягательного и сверкающего света, очень важного света, света.

Воспоминание поблекло, из леса Грейди перенесся в настоящее, на кухню, обнаружил, что уже стоит у стола и опрокинул стул, когда резко поднимался. Он не просто вспоминал, с ним случилось что-то другое, чего он не мог выразить словами: он вернулся в прошлое событие, ощутил те мгновения всеми пятью органами чувств.

Раньше, когда все это происходило наяву, он даже не понял, какой удивительный видел свет, и только теперь, через воспоминание, из безопасного настоящего, осознал, что жизнь свела его с чем-то совершенно необычным, никому не ведомым.

Волосы на голове встали дыбом, шея стала липкой от холодного пота, гулко застучало сердце.

Глаза Грейди приспособились к темноте, и он видел Мерлина, стоявшего в нескольких футах, напрягшегося, с интересом разглядывающего его.

За окном, за укрытым тенью крыльцом, горящая луна, казалось, засыпала двор и деревья фосфоресцирующим пеплом. И ночь застыла, словно дом перенесся в безвоздушное пространство.

А потом что-то шевельнулось в ночи: быстрое, гибкое, о четырех лапах, белое. Два этих «что-то».

В самом дорогом из пяти ресторанов отеля-казино пол большого бара выложили черным мрамором и инкрустировали ромбами из золотистого оникса. На стены оникс тратить не стали, зато потолок блестел целыми панелями оникса, подсвеченными изнутри. И за барной стойкой из того же черного мрамора место зеркала занимали подсвеченные сзади панели из оникса, по которым бежали силуэты волков.

Если бы Дракула сменил профессию и стал дизайнером по интерьерам, он, возможно, предложил бы заказчикам именно такой проект.

Сев за стойкой, Ламар Вулси заказал первый алкогольный напиток за весь вечер: бутылку датского пива «Элефант».

Некоторые люди за столиками ждали, когда метрдотель пригласит их на обед, но те, кто сидел у стойки, пришли сюда не для того, чтобы пообедать. Мужчины составляли большинство, но, мужчины или женщины, все они покинули казино, чтобы отсрочить самоуничтожение.

Их настроение разнилось, от натужной веселости до мрачной погруженности в собственные мысли, но все они производили на Ламара одинаковое впечатление: от них так и веяло отчаянием.

Они пришли к азартным играм с надеждой. Эмили Дикинсон[10], поэтесса, написала: «Надежда – нечто с перьями, что прячется в душе». Но если человек питает ложную надежду, нечто с перьями может превратиться в остроклювого ястреба, который выклюет душу и сердце.

В присущей ему добродушной манере Ламар поболтал с шестью беглецами от карт и костей. В какой-то момент, после философской тирады, он задавал один вопрос: «Не думайте, просто ответьте. Какое первое слово приходит вам в голову, когда я говорю надежда?»

Все еще на первой бутылке пива, Ламар не знал, какой ответ он сочтет оптимальным, но его не было среди первых пяти: удача, деньги, деньги, перемены, никакое.

Шестым собеседником Ламара оказался Юджин О’Мэлли, мужчина лет под тридцать с таким невинным лицом и скромными манерами, что даже со щетиной на щеках и подбородке и налитыми кровью глазами он не выглядел порочным, только несчастным.

Положив обе руки на стойку, сцепив пальцы на бутылке пива «ДДД», на вопрос Ламара он ответил: «Дом».

– У вас есть дом, мистер О’Мэлли?

– Зовите меня Джин. Да, по дороге в Хендерсон.

– И это дом дает вам надежду?

– Лиана. Моя жена.

– Она хорошая жена, да?

– Лучше не бывает.

– Тогда почему вы здесь, О’Мэлли?

– Должен быть на работе. Бригадир ночной смены строителей.

– Никакого строительства я поблизости не заметил.

– Кому нужна вторая смена при таком состоянии экономики? Потерял работу неделю тому назад. Не могу заставить себя сказать об этом Лиане.

– Но, мой дорогой О’Мэлли, если она достойная женщина…

– Ее уволили в июле. Через шесть недель родится ребенок.

– Вот вы и решили, что удача должна повернуться к вам лицом.

– Ошибся, Эд.

В баре Ламар представлялся как Эдуард Лоренц.

– Много проиграли? – спросил он.

– Теперь всё много. Я спустил четырнадцать сотен, половину выходного пособия. Не знаю, что со мной случилось, просто рехнулся.

Ламар допил пиво.

– Вы не станете проявлять свой ирландский темперамент, О’Мэлли? Не врежете старику за то, что он задаст грубый вопрос?

– Вы не такой уж старик, да и грубости я от вас не слышал.

– Только никакой лжи… Вы – заядлый игрок или всего лишь чертов дурак?

Джин рассмеялся.

– Умеете вы найти подход к людям, Эд. Я – чертов дурак, который никогда больше не заглянет в казино.

– Пожалуй, я вам верю. Никогда не встречал лжецов среди О’Мэлли.

– Вы знакомы со многими О’Мэлли?

– Вы первый. О’Мэлли, вы знаете, кто такой Исаак Ньютон?

– Ученый или что-то такое.

– И ученый, и что-то такое. Сотни лет ньютоновская физика давала науке инструменты, необходимые для построения современного мира. Теории и методы Ньютона по-прежнему работают, но теперь мы знаем, что многие из них несовершенны и даже ошибочны.

– Как же они могут работать, если они ошибочные?

– Это связано с редуктивистским подходом и влиянием аппроксимации на достоверность кратковременного эффекта.

– Да, разумеется, – и О’Мэлли закатил глаза.

– Эйнштейн уничтожил ньютоновскую иллюзию абсолютного пространства и времени. Квантовая теория положила конец самой идее контролируемого измерения процесса.

– И сколько пива вы выпили, Эд?

– Все это имеет непосредственное отношение к приятному сюрпризу, который ждет вас, О’Мэлли. Вы знаете Галилея?

– Лично – нет.

– Галилей тоже был великим ученым, и одну из его теорий, связанную с колебаниями маятника – период колебания остается независимым от амплитуды, – по-прежнему преподают на уроках физики в средней школе, то есть более чем через триста лет после ее открытия. Но она неверна.

– Готов спорить, вы знаете, что в ней не так, – ответил О’Мэлли, справедливо полагая, что эксцентричного человека лучше не сердить.

– Все, кто занимается физикой последние тридцать лет, знают, что это неправильно, но школьная программа остается прежней. Галилей пользовался линейными уравнениями. Но в системе присутствует турбулентность, поэтому требуется нелинейный подход. Хаос, О’Мэлли. Даже в такой простой системе, как маятник, не обойтись без учета хаоса, потенциального источника сложного и неожиданного поведения. А теперь я хочу вам кое-что дать.

– Что мне нужно, так это волшебные слова, которые убедят Лиану простить меня.

– Жизнь иногда может казаться бесконечно сложной, непредсказуемой, хаотичной. А потом необъяснимый порядок дает о себе знать. Вы скажете Лиане, что сделали вы и что сделал я, и она поймет, что и в хаосе есть порядок. Но сначала обналичьте вот это и отнесите деньги домой.

Из кармана белого пиджака спортивного покроя Ламар вытащил семнадцать фишек, которые стоили семнадцать тысяч долларов, и положил на стойку бара.

Снежная пара скользила через залитый лунным светом двор, похожая на кошек, похожая на волков, но определенно не кошки и не волки, и узнаваемые, и совершенно незнакомые, видения из сна.