– Вызовите Ивана Андреевича Крылова, – предложила Элла Бухштаб.

– Иван Андреевич, – сказала Паня дрожащим голосом, – мы просим вас появиться.

– Есть такое дело, – ответил Иван Андреевич.

– Что вы думаете о нас?

Блюдце постояло на месте и потом вдруг заметалось по листу и остановилось поочередно на буквах к, а, к, д, р, у, з, ь, я, в, ы – и получилось: "Как, друзья, вы ни садитесь, все в музыканты не годитесь".

– Убедились в том, что спиритизм существует? – спросила с гордостью Паня.

– Я посмотрел бы, как бы вы спиритовали без меня, – сказал Старицкий. – Это я толкал блюдце, куда надо. А сам Крылов вам ни за что бы не ответил. В следующий раз вызывайте Пушкина. Он вам скажет: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!"

Заседание редколлегии классной стенной газеты было в полном разгаре. В номер шло много интересных материалов. Статья Лебедева о Гоголе, заметка Югана о ловле тритонов на бывшей даче графа Сюзора на Каменном острове, гневная статья Корженевской об отставании класса по математике и заметка Зверева о том, как Старицкий разбил лейденскую банку, моя большая статья о византийских монетах (на добрых две трети списанная из Большой энциклопедии), карикатуры Недокучаева на Чиркину и Пищик и передовая статья о результатах письменной работы по литературе, написанная Марией Германовной.

Сашка Чернов рисовал заголовок газеты, Ира Кричинская рисовала виньетки.

И вдруг главный редактор Розенберг сказал:

– И все-таки у нас нет острого злободневного материала. Я предлагаю поместить статью о неприглядном поступке нашего товарища, который вчера ответил на "отлично" Бреговскому только потому, что ему подсказала ответ Муся Гольцман. Если мы будем отвечать только по подсказке, – грош цена всей нашей учебе.

По-моему, это будет острая и злая статья. Если хотите, даже сенсационная. Предлагаю поручить написание этой статьи Полякову.

Я сказал:

– Я писать не буду.

– Почему?

– Это не по-товарищески. Я дружу с Шуркой, и я на него писать не стану.

– Вот это номер! – сказал Розенберг. – Мы все дружим друг с другом и, значит, не будем никого критиковать? Хорошее дело! Значит, у нас будет процветать подсказка, шпаргалки, списывание и мы не будем бороться за высокие показатели в ученье? Значит, мы сдаем все принципиальные позиции? Так? Позор, товарищи!

– Нужно написать эту статью, – сказал Кунин.

– Вот ты и напиши ее.

– Мне неудобно ее писать. Мой папа дружит с Шуриным отцом. И Шура и его отец обидятся. Мне неловко.

– Тогда пусть напишет Бухштаб.

– Я не могу этого писать, – сказала Элла. – Муся моя подруга. Она подсказала Шуре ответ, и у меня не поворачивается рука писать об этом.

– У всех что-нибудь не поворачивается, – сказал Розенберг, – кто же будет писать? Сашка!

– Я не умею писать.

– Тогда нарисуй.

– Я могу нарисовать Навяжского и подсказывающую ему Мусю.

– Отлично! Но все равно нужна статья. Надо разоблачить подсказку. Надо написать, что подсказывание – это не товарищеский поступок, что оно мешает учению и что это обман педагогов. Может быть, напишет Данюшевский?

– Ни в коем случае, – сказал Женька, – я должен Шуре двадцать копеек. Пока он молчит, а выйдет за моей подписью статья, он потребует с меня, чтобы я немедленно отдал.

– Вот тебе двадцать копеек, отдай ему и пиши, – сказал Розенберг.

Данюшевский взял двугривенный, но сказал:

– Нет, я писать не буду. Он все равно обидится.

– Где же ваши честность и принципиальность? – закричал Розенберг. – Может быть, переведем все экзамены на подсказку? Может, перестанем в расчете на подсказку готовиться к урокам? Может, начнем гладить по головке тех, кто ни черта не знает и не хочет знать? Может быть, из ложного чувства товарищества начнем покрывать всех неуспевающих?

– Ладно. Я напишу, – сказал я. – Черт с вами. Но я подпишусь "Всевидец".

– Это можно, – сказал Розенберг.

Я написал статью. Она называлась "Слова Муси, музыка Шуры".

На следующий день газету вывесили на стенке, и Шура прочел статью.

– Я хотел бы увидеть этого "Всевидца", – сказал он, – я бы ему выдал.

И тут мне стало совестно скрываться. И я сказал:

– Ну, выдай. Это я писал.

– В общем-то правильно, – пробурчал Шурка. – Я совсем не подготовился и ничего не знал, а Муська мне подсказала. И Лев Самойлович поставил мне "очхор". Это он, конечно, ей должен был поставить, а не мне.

И Шурка отправился в учительскую и сказал Бреговскому:

– Зачеркните отметку, которую вы мне поставили, и дайте мне возможность заново ответить вам на любой вопрос на следующем уроке.

Лев Самойлович согласился, спросил его на следующем уроке и поставил ему "удовлетворительно".

Вот каково значение стенной печати!

Мои родители сдавали одну комнату в нашей квартире. По странному стечению обстоятельств жильцом этой комнаты стал бывший ученик нашей школы Шура Романовский – довольно высокий, плотный молодой человек с широким, открытым лицом, русыми волосами, светлыми большими глазами и тихим, но густым голосом.

Не скажу, что он был красив, но у девушек было другое мнение, и они липли к нему, как мухи на мед.

Так, по крайней мере, казалось мне. А я ох какой наблюдательный.

Я был еще в предпоследнем классе, мне было 15 лет, а он окончил школу в 1924 году и уже был студентом.

Ко мне он относился по-дружески и часто помогал мне по математике и по физике.

Я относился к нему с уважением, как к старшему товарищу, и очень любил его. Но он был очень занятый человек: то он готовился к экзаменам в институте, то читал какую-то литературу, то ходил в театр, то еще что-нибудь. И по-настоящему посидеть с ним, поговорить почти не представлялось возможным.

Моя мама тоже его любила и всегда приглашала попить с нами чай, поужинать.

Если у него было время, он охотно соглашался, и я тогда был счастлив, что он с нами.

Но он много разговаривал с мамой и с отцом, и я опять оставался один. Но все это так… Главное впереди.

А главное – это была Люба. Тоже ученица нашей школы. Она была на класс старше меня. Люба была очень красива. Лично я вообще считал ее красавицей.

У нее была чудесная фигура, замечательное лицо, которое украшали лучистые глаза, и Люба представала вся в их свете. У нее были волнующие (да, да, именно волнующие!) губы и какой-то зовущий, чуть хрипловатый, загадочный голос. Наверно, ей очень нравился Шура, потому что она часто заходила к нему, и тогда он никуда не спешил, никуда не уходил и мог сидеть дома до поздней ночи, а потом шел провожать ее домой на Карповку.

Откуда я знаю, что на Карповку? Потому что я проследил их. Я шел за цими. Я ревновал.

Я ревновал и Любу к Шуре, и Шуру к Любе. Я точно еще не знал, кто мне дороже. Люба мне очень нравилась, и я завидовал Шуре, что он разговаривает с ней, гуляет, ходит с ней в кино и в театр и стоит ночью у ворот ее дома. Я завидовал ему, что он уже взрослый и никто не делает ему замечаний, что он поздно возвращается домой. И я завидовал Любе, что она пользуется Шуриным вниманием, что он с ней совсем не такой, как со мною, что он бросается к дверям, когда она стучит к нему в комнату.

И еще меня страшно волновало, когда она входила к нему и я из коридора слышал, как он запирает дверь.

У меня, наверно, не было никакого самолюбия, потому что, когда раздавался щелчок поворачивающегося ключа, я бежал к Шуриной двери и стучался.

– Кто там? – спрашивал Шура.

– Это я, Володя. Вы не можете помочь мне решить один маленький пример?

– Завтра, – отвечал Шура. – Сейчас я занят.

Я уходил как в воду опущенный.

Но через полчаса я стучался к нему второй раз.

– Кто там?

– Это опять я. Как точно объяснить, что такое диффузия?