– А вы…

Она замолчапа.

– Да?

– Вы были с ним когда-то близки?

Его сердце подскочило.

– Он вам говорил?

– Нет. Обычно он говорил о вас, словно вы всадник из Апокалипсиса. Я думала, должно быть, когда-то он вас очень любил, если разочарование было таким горьким.

В свою очередь, Стюарт ни с кем не говорил о Берти. Делал вид, что забыл о существовании брата.

– Да, было время, когда мы были близки.

Каким облегчением было признаться в этом после столь долгих лет! Облегчением и болью. Женщина тихо спросила:

– Что же случилось?

Стюарту не хотелось говорить о постепенном охлаждении, медленном угасании привязанности, нелегком разрыве, внезапном болезненном осознании в один прекрасный день, что холодность превратилась во враждебность, и непонятно даже, как это случилось, поэтому нет надежды, что все вернется и станет как было прежде.

Вместо ответа Стюарт задал свой вопрос:

– Знаете, какими были первые слова Берти, когда мы встретились?

Он только что попрощался с матерью, стоя посреди пугающего великолепия своего нового дома. Точнее, это она говорила, а Стюарт стоял глух и нем, потрясенный открытием, что маме нельзя остаться с ним в Фэрли-Парк. Чем больше уверяла она, что Стюарту будет здесь хорошо, тем тревожней ему становилось, пока его молчание не обескуражило ее окончательно, лишив дара речи. В конце концов она просто обняла его и ушла.

Когда Стюарт обернулся, он увидел Берти, который делал ему знаки, стоя за дверью.

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Говорят, французы едят улиток? Хочу попробовать. Пошли их искать!»

Женщина за дверью тихо рассмеялась:

– И вы пошли?

– Не сразу.

В гостиную вошел отец и принялся читать строгую нотацию. Отныне Стюарт джентльмен и должен забыть все, что видел, слышал или выучил в прошлой уличной жизни, – его нисколько не заботил тот факт, что Стюарт и дня не прожил на улице и учил только то, что приходится учить всем английским детям, посещающим благотворительную школу.

Потом мальчика потащили наверх, чтобы оттереть и отмыть. Одежду, которую он с собой привез, сожгли, а маленькую жестяную коробочку, в которой он хранил свои драгоценности – подаренный на Рождество карандашик, булавку, которую ему вручили в школе за первое место в правописании, и распятие, которое Лидия, проститутка-католичка, сунула ему в руку прошлым вечером, – выбросили, пока он был в ванной.

– Мы пошли искать улиток на следующее утро, но охота вышла неудачной. В лесу от меня не было толку, а Берти нашел какую-то мелочь, ради которой не стоило и трудиться.

Но потом они сели на бревно, и Берти рассказал Стюарту главное, что ему следовало знать, чтобы выжить в новом для себя мире.

«Не произноси слово «ноги» при фрейлейн Айзенмюллер.

Не отвлекай отца, когда он читает газету.

Не задавай вопросов насчет женщин, которые иногда являются в дом поздно ночью.

Никогда не позволяй слугам, даже этой ужасной экономке, которая обретается тут с незапамятных времен, забыть, что ты хозяйский сын, а их можно запросто выгнать».

В те дни Берти был его путеводной звездой. Он учил Стюарта, как разговаривать, как вести себя за столом и как добиваться должного уважения – уважения, которого, по мнению Стюарта, его особа совершенно не заслуживала, – от слуг, обитателей деревни и детей господ, которые приезжают с визитом.

– А вы его любили? – задал Стюарт вопрос в темноту.

– Да. Очень, – ответила женщина.

Спокойная доброжелательность ответа растрогала его, как всегда трогал вид детей, что идут по улице, взявшись за руки.

– Я тоже его любил. Очень, – сказал он. – Жаль, что вспомнил это только после его смерти.

Она не ответила. Ее молчание вынудило Стюарта сделать еще шаг к двери, ведущей в служебный ход. Когда женщина заговорила снова, ее голос звучал настолько близко, что кожа Стюарта покрылась мурашками.

– Однажды мы с Берти ели мадленки на пикнике – это было за несколько месяцев до того, как пришло судебное решение, – и Берти сказал: «Когда мы были маленькими, я все пытался выяснить, что же из еды все-таки нравится Стюарту. Мне так и не удалось этого узнать. Но думаю, эти печенья ему бы понравились».

Стюарт улыбнулся. Значит, вот почему он без устали подсовывал ему одно экзотическое блюдо за другим, глядя на брата с томительной надеждой.

Стюарт почувствовал, что глаза наполняются слезами. Он опустил голову. Как можно было допустить, чтобы между ними пробежала черная кошка? Не следовало воспринимать Берти как что-то само собой разумеющееся. Не следовало упорствовать в мысли, что Берти не способен его понять, так что не стоит тратить силы на объяснения.

На лестнице стало темно.

Прошла минута, прежде чем он сообразил – она потушила свечу, которую принесла с собой. Дверные петли слабо скрипнули, и он почувствовал ее запах – дразнящую смесь муки и сливочного масла в неподвижном воздухе.

Ее рука неуверенно коснулась его груди, словно она искала его на ощупь.

– Вам видно, мадам?

Подойдя к Стюарту, она обвила его руками. Он был шокирован, охвачен смущением. Не иначе она решила, что он нуждается в утешении служанки!

Физические контакты в его жизни сводились в основном к рукопожатиям. Конечно, он подавал руку дамам. Даже их близость с Лиззи не заходила дальше поцелуев в щеку. Он не смог бы припомнить, когда в последний раз кто-то обнимал его, обеими руками, крепко, не разнимая рук целую вечность.

И он позволил ей обнять себя. Это уже не казалось ему таким страшным. Было так приятно ощущать тепло ее тела – он не заметил, как замерз, стоя в цокольном этаже в пижаме и наброшенном сверху халате.

Женщина оказалась не так уж мала ростом. Ее макушка приходилась Стюарту чуть выше линии губ – значит, она была среднего роста. Ее чепец пах крахмалом, оборка слегка щекотала подбородок.

– Все в порядке, – сказал он. – Спасибо.

Она слегка передвинулась. Край чепчика прошелся по щеке до мочки уха. Нервная дрожь прокатилась по его телу. Женщина глубоко вздохнула, и он понял, что она хочет почувствовать его запах, запах его кожи. У него жарко забилось сердце.

– И чем же я пахну? – прошептал он.

– Чистюлей, который пользуется французским мылом. Когда она говорила, ее губы почти касались его кожи, он чувствовал теплую влажную волну ее дыхания. Но потом она вдруг прижалась этими губами к его коже, поцеловала в шею. Вся поверхность его тела мгновенно запылала, Стюарт едва понял, куда именно его поцеловали.

Она поцеловала его снова. Не поцеловала, а скорее слегка укусила. Она хотела узнать его на вкус. Прикосновение кончика ее языка было для него как ослепительно белый разряд молнии. И Стюарт ее оттолкнул. Именно приподнял и отбросил от себя. Она ударилась о стену и тоненько пискнула.

– Не надо! – рявкнул он. – Я скоро женюсь! Он не поддастся. Ни за что.

– Простите, – тихо, растерянно сказала она. – Мне очень жаль.

Гордость призывала его немедленно бежать отсюда, чтобы доказать свое моральное превосходство. Но Стюарту, очевидно, не хватало гордости, потому что он не тронулся с места, пытаясь отдышаться, вжимаясь ладонями в стену за спиной.

– Это мне жаль, – сказал он. – Вы ни в чем не виноваты.

Во всем был виноват только он. Не захоти он, и она бы не осмелилась. Разумеется, она знала, что он этого хочет – вожделение так и сочилось из него, как запах крови, висящий над скотобойней. Он мечтал об этой женщине весь день с одержимостью безумца. А ночью без конца видел ее во сне.

Она не ответила. Его ухо уловило дрожащий всхлип. Женщина рыдала. Он бросился к ней:

– Вы ушиблись? С вами все в порядке?

Стюарт почувствовал, как она покачала головой. Но на какой из вопросов она ответила своим кивком? Он нашел в темноте ее лицо – мокрые холодные щеки – и попытался утереть слезы.

– Не плачьте. Прошу вас, не плачьте.

Она снова разразилась слезами. Теплые ручейки потекли под его пальцами. Неожиданно для себя самого Стюарт наклонился и поцеловал эти слезы, соленые и горьковатые.