Ветер слишком разошелся, надо было менять курс; мы переплыли к подветренному берегу и пошли вдоль него, держась как можно ближе к земле, повторяя извилистые очертания скал и отмелей. Так было, конечно, гораздо дальше, зато деревья укрывали от ветра.

Наконец мы добрались до узкого залива, за которым начинался волок; времени, по солнцу, было около четырех, нас сильно задержал ветер. Я надеялась, что сумею найти начало тропы, оно было, я знала, на том берегу залива. Мы обогнули мыс, и я услышала звук, это был звук человеческий. Сначала будто заводили подвесной мотор, потом словно рычание. Электропила. Теперь они уже были видны, двое мужчин в желтых касках. Они оставляли позади себя след — древесные стволы, сваленные в воду через равные промежутки, срезанные ровно, как бритвой.

Изыскатели бумажного комбината или правительственные, от электрической компании. Если электрической, тогда ясно, что это означает: опять будут поднимать уровень озера, как тогда, шестьдесят лет назад, — они размечают новую береговую линию. Она отступит еще на двадцать футов, но только теперь деревья валить не будут, это вышло слишком дорого, их оставят гнить под водой. Наш огород зальет, но дом останется, холм превратится в размываемый песчаный островок, окруженный мертвыми стволами.

Когда мы проплывали мимо, они подняли головы, равнодушно посмотрели на нас и тут же снова вернулись к работе. Передовые лазутчики, разведка. Шелест и треск — когда дерево, покачнувшись, начинает заваливаться, гул и плеск — когда оно падает. По соседству от них торчал вбитый в землю столб, на стесанной древесине свежие красные цифры. Это озеро для них не имело значения, им важна вся система. Резервуар на случай войны. И я ничего не могла сделать, я здесь не жила.

Берег в том месте, откуда начинался волок, был забит плавником, обомшелым, гнилым. Мы работали веслами, сколько было возможно, продираясь среди осклизлых бревен, потом вылезли и пошли, не разуваясь, по воде, таща по мелководью лодки. Для лодок это гибель — обдираются днища. Рядом с нашими были заметны еще чьи-то недавние следы, содранная краска.

Мы разгрузили лодки, я привязала, как полагается, весла вдоль бортов. Они сказали, что берут на себя палатки и каноэ, а мы с Анной пусть потащим рюкзаки, остатки от обеда, рыболовные снасти и банку с лягушками, которых я наловила утром, и еще кинокамеру. Дэвид настоял, чтобы мы ее взяли с собой, хотя я предупреждала, что мы можем перевернуться.

— Нам надо отснять всю пленку, — спорил Дэвид. — Срок проката кончается через неделю.

Анна возразила:

— Да там не будет ничего такого, что тебе нужно.

Но Дэвид сказал:

— А ты откуда знаешь, что мне нужно?

— Там есть индейские наскальные рисунки, — сказала я. — Доисторические. Захотите, сможете их снять.

Еще одна достопримечательность, вроде «Бутылочной виллы» или семейки лосиных чучел, диковина как раз для их коллекции.

— Ну да? — обрадовался Дэвид. — Правда? Вот это здорово!

А Анна сказала:

— Бога ради, не подначивай ты его.

Они в первый раз перебирались волоком; нам с Анной пришлось помочь им поднять и уравновесить на плечах каноэ. Я предложила им проходить по двое, сначала с одной лодкой, потом со второй, но Дэвид не соглашался, он непременно хотел, чтобы все было как полагается. Я сказала, чтобы они шли осторожнее, если каноэ съедет на один бок и его вовремя не отпустить, можно сломать шею.

— Чего ты беспокоишься? — отозвался Дэвид. — Не доверяешь нам, что ли?

Тропу давно не расчищали, но на влажных местах виднелись глубокие следы, отпечатки подошв. Следы двух людей, они вели только в одну сторону, а обратно — нет: кто бы это ни был, американцы, может быть, шпионы, но они все еще находились там.

Рюкзаки были тяжелые — трехдневный запас пищи на случай, если погода испортится и мы застрянем; лямки врезались в плечи, я шагала, наклонившись под грузом вперед, хлюпая мокрыми туфлями.

Тропа вела круто вверх, через скалистый гребень, водораздел, а оттуда вниз, спускаясь среди папоротников и молодых деревцев к вытянутому озерку, топкой луже, которую нам предстояло переплыть, чтобы добраться до второго волока. Мы с Анной подошли к воде первыми и сняли рюкзаки; Анна успела выкурить полсигареты, прежде чем с гребня спустились Дэвид и Джо, их заносило из стороны в сторону, как лошадей в шорах. Мы поддержали лодки, и они, скрючившись, выбрались из-под них, красные, задыхающиеся.

— Ей-богу, лучше плавать рыбой в воде, — сказал Дэвид, утирая лоб рукавом.

— Следующий волок короче, — утешила я их.

Озеро было все заляпано листьями кувшинок, среди них тут и там торчали желтые шарики цветов с толстой курносой сердцевиной. Коричневая вода кишела пиявками, я видела, как они лениво извивались у самой поверхности. А если заденешь веслом близкое дно, выскакивали пузырьки газа, образовавшегося от падения растительных остатков, и лопались, распространяя вонь тухлых яиц или кишечных газов. В воздухе было черно от комариных туч.

Мы доплыли до второго волока, помеченного старой зарубкой на дереве, почерневшей и почти неразличимой. Я вышла из каноэ и подержала его, пока Джо перебирался с кормы на нос.

Она была у меня за спиной, я почуяла запах, еще не видя ее, а потом услышала жужжание мух. Запах был как от гниющей рыбы. Я обернулась: она висела вниз головой, тонкий синий нейлоновый шнурок, перекинутый через ветку, крепко спутал ей ноги, раскрытые крылья обвисли. Она глядела мне в лицо одним вытекшим глазом.

— Ну и запах, — сказал Дэвид. — Что это?

— Мертвая птица, — ответила Анна, она двумя пальцами зажимала нос.

Я сказала:

— Это цапля. Они не съедобные.

Непонятно, чем ее убили — пулей, камнем в голову, палкой? Здесь для цапель рай, они могут прилетать на мелководье ловить рыбу, стоя на одной ноге и нанося удары длинным, как копье, клювом. Этой, видно, даже не дали взлететь.

— Годится для нас, — сказал Дэвид, — можно будет пустить после рыбьей требухи.

— Дерьмо, — буркнул Джо. — Воняет.

— Вонь на пленке не передается, — сказал Дэвид, — а ты как-нибудь пять минут потерпишь. Видик смачный, не спорь.

Они принялись устанавливать камеру, мы с Анной сидели на рюкзаках и ждали.

Я увидела на цапле навозного жука, овального, иссиня-черного; когда камера застрекотала, он спрятался в перьях. Жук-стервятник, жук-могильщик. Но почему они ее так подвесили, славно линчевали, почему просто не выбросили, как ненужную вещь? Чтобы показать всем, что они могут, что обладают властью убивать? А то ведь от нее никакого проку — красивая, конечно, птица, но издалека, ее нельзя ни приручить, ни приготовить на обед, ни научить разговаривать по-человечьи, единственное, что они могут с ней сделать, — это уничтожить.

Пища, рабство или труп — выбор ограниченный; рогатые, клыкастые отсеченные головы по стенам бильярдных залов, рыбьи чучела — трофеи. Это все, конечно, американцы; они прошли тут, мы их еще могли встретить.

Второй волок был короче, но тропа сильно заросла; листья топорщились, сучья торчали, словно нарочно преграждая путь. Свежеобломанные ветки, древесина обнажена, как трубчатая кость в открытом переломе, затоптанный папоротник — они побывали тут, гусеничные следы их подошв глубоко впечатались в грязь маленькими кратерами, провалами. Начался спуск, прорези озера просвечивали между стволами. Я думала о том, что я им скажу, что тут можно сказать? Спросить: зачем? — не имеет смысла. Но когда мы прошли волок и вышли к воде, их там не оказалось.

Озеро представляло собой узкий полумесяц, дальний конец был скрыт от глаз. Lac des Verges Blanches, белые березы росли купами у самой воды, обреченные в конечном итоге на гибель от древесного рака, но еще не теперь. Ветер качал их верхушки, он дул поперек озера. Водная гладь морщилась, маленькие волны шлепали о песок.

Мы снова уселись в лодки и поплыли туда, где озеро изгибалось, я помнила, что там открытый берег и можно устроить лагерь. По пути я заметила несколько заброшенных бобровых хаток, похожих на старые ульи или прошлогодние стожки; я запомнила их, окунь любит подводные переплетения.