Когда мы втроем, немного запыхавшиеся, поднимаемся на вершину холма, справа от нас, словно гигантская карта, разворачивается залив – искрящийся, мерцающий мир синего и зеленого цветов. У Ханы немного отвисает челюсть. Вид действительно прекрасный, и ничто не мешает им наслаждаться. В небе плывут белые пушистые облачка, мне они почему-то напоминают пуховые подушки, над водой чайки неторопливо нарезают круги, птицы собираются в стаи и растворяются в небе.

Хана проходит на несколько футов вперед.

– Как чудесно. Просто восхитительно. Сколько здесь живу, никак не могу привыкнуть. – Она оборачивается и смотрит на меня. – Я думаю, это мое самое любимое время – день, солнце яркое и океан, как на фотографии. Согласна, Лина?

Ветер на вершине холма дарит радость и прохладу, я наслаждаюсь видом залива и солнцем и расслабляюсь настолько, что почти забываю о том, что всего в нескольких футах у нас за спиной стоит Алекс. С тех пор как мы поднялись на холм, он не сказал ни слова.

Поэтому я чуть из себя не выпрыгиваю, когда он подходит и говорит мне на ухо слово, одно-единственное:

– Серый.

– Что?

Я резко поворачиваюсь вокруг оси, сердце громко колотится у меня в груди. Хана снова смотрит на океан и начинает рассуждать о том, как было бы хорошо, если бы у нее был с собой фотоаппарат, о том, что когда это нужно, так его никогда нет. Алекс наклоняется ко мне – наклоняется так близко, что я вижу каждую его ресницу, как четкие мазки на холсте, – и теперь глаза в буквальном смысле светятся, горят, как огонь.

– Что ты сказал? – каркающим шепотом переспрашиваю я.

Алекс склоняется ближе еще на дюйм, и огонь из его глаз перекидывается на все мое тело. Никогда в жизни я не была в такой близости от парня. Я одновременно готова упасть в обморок и пуститься наутек. Но я не могу сдвинуться с места.

– Я сказал, что люблю, когда океан серый. Или не серый, а такой бледный, почти бесцветный; когда на него смотришь, веришь, что вот-вот случится что-то хорошее.

Он помнит. Он был там. Земля уходит у меня из-под ног, в точности как во сне о моей маме. Я не вижу ничего, только глаза Алекса и то, как в них играют свет и тени.

– Ты соврал, – умудряюсь прохрипеть я. – Почему ты соврал?

Алекс не отвечает. Он отклоняется немного назад и говорит:

– Конечно, еще лучше океан на закате. Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть.

Он говорит это тихо и как бы между прочим, но я чувствую, что он пытается сказать мне что-то важное.

– Сегодня вечером закат наверняка будет удивительным.

В голове у меня начинают крутиться шестеренки, мозг обрабатывает полученную информацию, особенно те детали, на которые Алекс делал ударение. А потом вдруг – раз! – и все стало ясно и понятно. Он говорит о том, что мы можем встретиться.

– Ты приглашаешь меня… – начинаю я, но тут подбегает Хана и хватает меня за руку.

– Боже, – говорит она со смехом, – уже шестой час, ты можешь в это поверить?

И, не дожидаясь ответа, она утаскивает меня с холма. К тому времени, когда я решаюсь оглянуться, чтобы проверить, смотрит ли нам вслед Алекс или, может, подает мне какие-то знаки, он уже исчезает из виду.

Вечером я никак не могу сосредоточиться. Перед ужином наливаю в стакан Грейси вместо апельсинового сока вино, а в дядин бокал – сок. Пока тру на терке сыр, так часто обдираю костяшки пальцев, что тетя не выдерживает и отсылает меня из кухни, заявив при этом, что ей не нужна тертая кожа к равиоли. Я ничего не могу с собой поделать и все время вспоминаю о том, что сказал мне Алекс, вспоминаю вспыхивающий в его глазах свет, странное выражение его лица в момент, когда он приглашал меня.

«Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть…»

А вдруг это скрытое послание? Вдруг он просит меня о встрече?

От такого предположения у меня начинает кружиться голова.

И еще у меня из головы не идет то слово, которое он сказал мне на ухо: «Серый». Он был там, он видел меня и запомнил. Нескончаемые вопросы, как знаменитый портлендский туман, который выползает из океана и обосновывается в городе, заполняют мой мозг и не дают ему реалистически мыслить.

Тетя Кэрол в конце концов замечает неладное. Как раз перед ужином я, как всегда, помогаю Дженни с уроками. Мы устроились на полу в гостиной, которая «прижалась» к столовой, если так можно назвать нишу, куда с трудом помещаются стол и шесть стульев. Я держу на коленях сборник упражнений и проверяю, как хорошо Дженни знает таблицу умножения, но делаю это на автопилоте, а мысли мои тем временем витают где-то в миллионе миль от дома. Вернее, в трех целых и четырех десятых мили от дома, над берегом Глухой бухты. Я могу с такой точностью назвать расстояние, потому что это отличный маршрут для пробежки. В один момент я просчитываю, как быстро можно добраться туда на велосипеде, а в следующий нещадно ругаю себя за то, что вообще думаю об этом.

– Семью восемь?

Дженни пожимает губы.

– Пятьдесят шесть.

– Девять на шесть?

– Пятьдесят два.

С другой стороны, нет закона, который запрещает разговаривать с исцеленным. Исцеленные неопасны. Они могут быть наставниками или гидами для неисцеленных. Пусть Алекс всего на один год старше, но между нами лежит непреодолимая пропасть, нас разделяет процедура. Он с таким же успехом может быть моим дедушкой.

– Семь умножить на одиннадцать?

– Семьдесят семь.

– Лина.

Тетя бочком выходит из кухни, обходит обеденный стол и становится за спиной у Дженни. Я моргаю, пытаясь сфокусировать на ней свое зрение.

– В чем дело? – озабоченно спрашивает тетя.

– Ни в чем. – Я быстро опускаю глаза. – А что?

Ненавижу, когда тетя так на меня смотрит, как будто заглядывает в самые темные закоулки моей души. Я чувствую вину только за то, что подумала о парне, пусть даже и об исцеленном. Если тетя все поняла, она скажет об этом.

«О, Лина. Будь осторожна. Не забывай о том, что случилось с твоей мамой, – скажет она. – Эта зараза проникает в кровь».

Я, как хорошая девочка, смотрю вниз на потертый ковер. Тетя Кэрол наклоняется, подхватывает с моих коленей сборник упражнений и громко зачитывает своим чистым высоким голосом:

– Шестью девять равно пятьдесят четыре. – Она захлопывает сборник. – Пятьдесят четыре, а не пятьдесят два, Лина. Я полагаю, ты знаешь таблицу умножения?

Дженни быстро показывает мне язык.

Я сознаю свою ошибку и чувствую, как начинают гореть щеки.

– Простите, кажется, я… отвлеклась.

Повисает короткая пауза. Тетя не спускает с меня глаз, я прямо чувствую, как она прожигает взглядом две дыры в моем затылке. Если она не перестанет смотреть на меня, я или закричу, или заплачу, или во всем признаюсь.