Возможно, переменам помешало рождение Генри. Вирджиния стала совсем другой, она потеряла интерес к чему-либо, кроме своего обожаемого сына. Для Вайолет это явилось неожиданностью. Она и не представляла, что невестка окажется такой сумасшедшей матерью. Вайолет втайне беспокоило это безмерное обожание, да к тому же Эдмунд так часто уезжал и оставлял мать наедине с сыном. Можно было только удивляться, что, несмотря на такое воспитание, малыш просто прелесть. Правда, ему не хватает самостоятельности, он во всем полагается на мать, но он не капризный, не избалованный. Чудный мальчик…

– Извини, Ви, мы заставили тебя ждать.

От неожиданности Вайолет вздрогнула. Она повернула голову – к ней шли Арчи и Вирджиния. Арчи с победным видом помахивал конвертом:

– …Не сразу его нашли. Пойдемте, подвезу вас до дома.

Генри Эрд, восьми лет от роду, с важным видом взялся за дверной молоток – маленького медного эльфа – и постучал в дверь одного из одноэтажных коттеджей, что стояли по обе стороны главной улицы Страткроя. Коттедж Эди выглядел приятнее, чем другие, его камышовая крыша зеленела пятнами мха, а между мостовой и фасадом тянулся узкий газон, на котором цвели незабудки. Генри услышал шаги, потом скрип отодвигаемой задвижки, и дверь растворилась.

– Ну вот, опять ты свалился на мою голову, радость моя!

Вечно она шутила, и Генри очень ее любил. Когда кто-нибудь спрашивал, кто его лучшие друзья, Эди он называл первой. Мало того что веселая, она была такая мягкая, седовласая и розовощекая, аппетитная, как теплая пшеничная лепешка.

– У тебя все благополучно?

Этот вопрос она задавала каждый день, несмотря на то что каждый день видела его в школе во время завтрака, поскольку сама и кормила ребят завтраком. Для Генри это было большим удовольствием: Эди знала, что он любит, а что нет, и урезывала ему порции форшмака с соусом карри и густого заварного крема – их он ненавидел, зато щедро накладывала на тарелку его любимые картофельное пюре и шоколадное желе.

– Полный порядок, – сказал Генри. Он прошел в гостиную и сбросил на диванчик куртку и ранец. – У нас было рисование. Нам дали задание кое-что нарисовать.

– И что же вы должны были нарисовать?

– Песню. – Он начал расстегивать ранец. Что-то его смущало, и он надеялся на Эди, – может, она разрешит его сомнения. – Понимаешь, мы пели «Лети, моя лодка, как птица над морем», а потом надо было нарисовать такую же картину. Все нарисовали лодки, в них сидят гребцы, а вдали острова, и лодки плывут к островам, а я нарисовал вот это. – Он протянул Эди слегка помятый от соседства с теннисными туфлями и пеналом рисунок. – Только мистер Маклинток почему-то засмеялся.

– Засмеялся? – Эди взяла листок, отыскала свои очки и стала разглядывать рисунок. – А он не сказал, что его рассмешило?

– Наверное, не успел. Зазвенел звонок, и урок кончился.

Эди опустилась на диванчик, и Генри сел рядом с ней. Они вместе молча рассматривали рисунок. Генри решил, что так хорошо у него никогда еще не получалось. По синему морю, рассекая волны, несся очень красивый быстроходный катер, на нос его фонтаном обрушивались белые брызги, в кильватере пенилась волна. В небе летали чайки, а на самом носу катера лежал завернутый в одеяльце младенец. Его было трудно нарисовать, потому что у младенцев такие смешные лица, нет ни носа, ни подбородка. Младенец этот вызывал тревогу – он мог соскользнуть с катера и упасть в море. Но он удержался, он не упал.

Эди ничего не сказала. Генри пояснил:

– Это быстроходный катер. А это тот мальчик, который родился, чтобы стать королем.

– Понимаю…

– Но почему же мистер Маклинток смеялся? Что тут смешного?

– Ничего смешного. Очень красивая картинка. Только, видишь ли, «Лети, моя лодка» – как поется в песне – не значит: «Лети, как быстроходный катер», а просто: «Быстро плыви, лодка». А этот малютка – красавец принц Чарли, но когда он плыл на лодке, он был уже не младенец, а взрослый молодой человек.

Все стало ясно.

– А-а, – протянул Генри, – понятно.

Эди отдала ему рисунок:

– Но все равно это хорошая картинка, и мистер Маклинток не должен был смеяться. Спрячь ее в ранец и отнеси домой, чтобы мама на нее полюбовалась, а Эди пойдет приготовит тебе чай.

Эди поднялась, положила очки обратно на камин и вышла через дверь, которая вела к кухне и ванной. Эта дверь в задней стене гостиной появилась сравнительно недавно. Когда Эди была маленькой девочкой, коттедж состоял всего из двух комнат: гостиной, которая одновременно служила и кухней, и спальни. Больше никаких помещений не было. Двухкомнатный коттедж – так это называлось. Водопровода не было, в дальнем углу сада стояла дощатая уборная. Еще более удивительно то, что в семье было пятеро детей, и значит, всего в коттедже помещалось семь человек. Родители спали на кухне, на откидной кровати, которая на день убиралась в стену, а все дети теснились в гостиной. За водой миссис Финдхорн каждый день ходила на колонку на другой конец деревни, ванну принимали раз в неделю, ею служила жестяная лохань, которую ставили на кухне перед горячей печкой.

– Но как же вы впятером помещались в этой спальне? – в полном недоумении спрашивал Генри. Хотя сейчас в ней стояли только кровать Эди и платяной шкаф, комната все равно казалась очень маленькой.

– Мы ведь не все сразу тут жили. Когда родился младший братишка, старший уже пошел работать и спал в домике на ферме вместе с другими работниками. А девочки подрастали и нанимались прислугами в богатые дома. Очень тяжело было расставаться друг с другом, но и места не было, и прокормить нас всех было тяжело, и матери нужны были деньги…

Эди много рассказывала об их житье-бытье. Как зимними вечерами они всей семьей сидели у печки и отец читал им вслух рассказы Редьярда Киплинга или «Путь паломника»[7]. А младшие девочки вязали носки для отца и братьев, но когда дело доходило до пятки, то передавали носок старшей сестре или матери, потому что вывязать пятку им было трудно.

Очень грустно было слушать ее рассказы – как они бедно жили! – но было в них и что-то теплое, уютное. Сейчас в доме Эди все стало по-другому. Генри оглядывался вокруг и представить себе не мог, как тут было когда-то. Теперь эта комнатка такая веселая и красивая: складную кровать убрали, а на полу лежат мягкие коврики. Старой печки тоже уже нет и в помине, на ее месте красуется облицованный зеленой плиткой камин, на окнах цветастые занавески, на тумбочке стоит телевизор, а на каминной полке – китайские безделушки.

Генри аккуратно положил рисунок в ранец, щелкнул застежками. «Лети, моя лодка»… Опять он неправильно понял. Он часто понимал неправильно. Вот еще одну песенку они разучивали в классе: «Спеши, моя смуглая дева, спеши». Генри самозабвенно распевал вместе со всеми ребятами, и в его воображении рисовалась эта дева: небольшого роста пакистанка, похожая на Кедиджу Ишхак, с такой же темной кожей и блестящими волосами, завязанными хвостом на затылке; дева бежала изо всех сил, и хвост летел по ветру за ее спиной.

Тогда ему все растолковывала мама.

Да и самые обыкновенные слова иногда сбивали его с толку. Люди говорили эти слова, он их слышал, но слышал именно так, как они звучали. И слово или то, что ему представлялось, когда он слышал его, застревало у него в голове. Как-то Эди рассказала ему об одной женщине, которая была «просто сражена», потому что ее дочь вышла замуж за гуляку, который был ее недостоин. Эта «сраженная» женщина долго наводила на Генри ужас и снилась ему по ночам – ему представлялось, как гуляка срубает ее ножом.

Но хуже всего было, когда он не понял бабушку, и если бы не мама, которая до всего допыталась, неизвестно, как складывались бы после этого происшествия его отношения с Ви.

Однажды он пошел после школы в Пенниберн. Дул такой сильный ветер, что было слышно, как он завывает за стенами домика. Они с Ви сидели у камина, и вдруг она встала, принесла откуда-то складную ширму и поставила ее перед стеклянной дверью, которая вела в сад. Генри спросил, зачем она это сделала, и, когда она объяснила, он пришел в такой ужас, что до конца своего визита не произнес ни единого слова. Когда мама пришла за ним, он так обрадовался, что тут же побежал за своей курткой и стал торопить маму. И чуть было не забыл поблагодарить Ви за чай.