На вопрос о муже Клепа так и ответила:

– На кой он мне?

А между тем к чаю ничего, кроме черняшки да засушенных леденцов, не было. Нужда не только стучалась в дверь, а давно уже расположилась посреди комнаты.

О том, что может случиться в жизни женщины, Михальцев имел весьма смутное представление, несмотря на свой лейтенантский чин. Но уже приучился глядеть на людей, как на солдат, с выражением неистребимой правоты. От советов удержался, но мысленно сравнил Клепу с паровозом, который, сойдя с рельсов, будет рвать и кромсать шпалы до полной остановки. Ему показалось, что Клепа сама это чувствует.

В тесноте бедняцкого жилища он чувствовал себя огромным, неповоротливым, лишним. И все же долго пробыл, выпил целый самовар с остатками леденцов. И чем больше пил чая, тем больше успокаивался. А Клепа металась по комнате молча, садилась на кровать, вставала, бралась за веник, роняла. Он сперва подумал, что в ней разыгралась прежняя любовь. А потом понял, отчего: жалела хлеба и леденцов. Больше-то не было.

Про Надю Васильеву она ничего не знала, как, впрочем, он с самого начала допускал. Никакой пользы от Клепы ему не досталось.

Может быть, даже знала и нарочно не хотела говорить. В конце концов ее метания окончились, она переломила себя и села напротив так же молча и прямо. Рваные плечики на платье зажала пальцами.

– Какие тебе еще сведения нужны?

– Да нет, ничего, – ответил он.

Немыслимая развалюха сотрясалась, продуваемая холодным осенним ветром. Так начиналась их молодость.

Эту молодость Костик не мог углядеть из окна старухиной избы. Но вдруг сделалось тихо. Необъяснимая тревога, волнение, неуверенность овладели им. Угол васильевского дома сделался черным.

Училище он закончил перед самой войной. И только что не летал на крыльях. Словно только ему судьба подарила лейтенантские кубари. После голодного детства, о котором не хотелось вспоминать, жизнь начала складываться так благополучно, что он удивлялся чуть не каждый день. Матери писать не успевал. Зато первый отпуск провел в Крыму, повидал Москву и получил хорошее назначение в округ – не какой-нибудь, а особый. Клепа, которую он разыскал, чтобы узнать про Надю, так и не поняла, какой он стал человек. Был из последних, а сделался первым. Конечно, в таких простых словах он не выражал своего восторга. Но это видно было по всему – взгляду, походке, выправке.

Сам себе он казался достаточно скрытным человеком и был откровенно уязвлен бесцеремонным вопросом бывшей соседки:

– Ну как? Все сохнешь по Надьке Васильевой? Никак не забудешь?

У него занялся дух от этой бесцеремонности, сил не хватило ответить. Только пожал плечами.

– Ну почему?..

И все же нужные сведения по крупицам собирались. Как и следовало, Надя вышла замуж за Бориса Чалина. В старших классах они дышать друг без друга не могли.

В институт поступили вместе. Теперь куда-то на восток укатили. Практиковаться. Поговаривали, что знаменитый тесть не слишком жалует безвестного зятя. Конечно, ему для доченьки ненаглядной заморского принца подавай. Кыш, все местные! Ну да сама Надежда тоже крепкий характер имеет. И сможет постоять за того, кто ей люб.

С прохладцей и злобой, поигрывая желваками, Костик спускался по ступеням городского парка, где позволял себе выпить ледяного пива. Гибким прутиком нервно бил по голенищу. Он бы, наверное, не мог сказать самому себе, какие сведения его больше разозлили. И тут же странным образом успокоили. Во всяком случае, память о Надежде он решил вычеркнуть из жизни. Но напоследок вновь и вновь возвращался мыслями к единственной женщине, которая его не оценила. Ладно, не он один. Еще и Борису придется хлебнуть с ней лиха. Не исключено.

Придя к такой обнадеживающей мысли, он с легкостью сломал прутик и запустил им в пробегавшего мимо бездомного пса.

Поезд мчал среди холмов, поросших лесом, освещенных утренним солнцем. Борис представил, что где-то в мелькающих чащах медведи выходят из берлог, разминают затекшие лапы. Один завораживающий таинственный вид сменялся другим. Но любование это быстро наскучило, потому что не имело отношения к реалиям их жизни и неустройству. Даже Надя притомилась и лежала на верхней полке, несмотря на духоту. Последние несколько часов она спала или делала вид, что спит. Они почти не разговаривали. Борис то и дело выходил в тамбур покурить. И, стоя между двумя раскрытыми дверями, пытался представить конечную цель пути.

Куда они ехали, знала только Надя. По окончании курса им предстояла практика, и Надя захотела провести ее в деревне у тетки. Договорилась обо всем в деканате, умолчав о родственнице. У нее была хватка, как у папаши. И Борису оставалось только подчиниться. Во всяком случае, любое путешествие было лучше, чем житье в роскошной квартире у тестя.

Отец Нади получил наконец генерала, стал вальяжнее и мягче. Но Бориса почему-то невзлюбил. И жизнь в чужом благополучном доме сделалась для него сущей каторгой. Впрочем, не всегда он это ощущал. Чистый, бьющий родник – Надя – охлаждал накаленную обстановку. При дочери генерал становился покладист и тих. Временами примирительно речист. Иногда долдонил молодоженам о необходимости образования. Наде ничего не советовал, потому что сделать ее военной было невозможно. Зато зятя он хотел непременно послать в военное училище и хотя бы на какое-то время избавиться от него.

Борис тайком бегал в аэроклуб, но в разговорах с именитым тестем отмалчивался. Пуще всего не терпел над собой никакой чужой воли. В этом отношении тесть его доконал. И все-таки напускное равнодушие Бориса не спасло: вскоре аэроклуб перевели в другое место, и будущие летчики остались ни с чем. Потом, когда Надежда, по примеру деда, захотела стать агрохимиком и поехала сдавать экзамены в Тимирязевку, Борис последовал за ней. Почудилась ему новая жизнь, воля, степи, кони.

Ошибка обнаружилась быстро. Он любил точные науки, преуспевал в математике, физике. А ему встретился чуждый мир приблизительных знаний, условных ценностей. Многое надо было не понимать, а заучивать. Допотопные машины вызывали, по сравнению с самолетами, чувство неловкости и стыда, а доценты и профессора выдавали их за чудо техники.

Однако по природе своей он не способен был к легким переменам. Инерция прежнего решения и новые друзья помешали ему сразу отступить. Вместе с Надей он сдал экзамены, оба получили место в общежитии, семейную клетушку, разделенную матерчатым пологом.

Теперь и то время осталось позади.

Поезд начал тормозить. Потянулись грязные разводья рельсов на безымянном полустанке. Борис быстро прошел в вагон. Надя уже сидела внизу на скамеечке, причесанная, собранная.

– Наша? – спросил Борис.

Она кивнула.

Вышли в никуда, в мокрель и сырость. Возле будки обходчика понуро стояла лошадь, запряженная в телегу, и дремал возница.

– Куда нам? – спросил Борис, обернувшись к Наде.

– Синево! – беспечно отозвалась она.

Вышло, что возница едет как раз в ту деревню. Брезентовый пакет с полученной от проводника почтой лежал в его ногах. О цене сговорились быстро: возница ничего не взял.

Борис кинул чемодан в солому, они с Надеждой сели на телегу рядом с колесом, которое то крутилось, то притормаживало. Возница, бодрый улыбчивый мужичонка с прокуренными зубами, махнул вожжами, и лошадь тронулась.

По обе стороны дороги тянулось поле. Дальше стоял лес. Яркая солнечная зелень распустившихся берез мешалась с темным цветом вечнозеленых елей. Дорога выглядела пустынной, словно никакого движения в этом медвежьем углу отродясь не бывало. Однако благостная тишина длилась недолго. Перед лесом, где угадывалась река, прогремели взрывы.

– Завод строют! – пояснил, обернувшись, возница и опять весело улыбнулся, словно в строительстве завода была его заслуга.

Потом над ними долго кружил невесть откуда взявшийся самолет. Подняв голову, Борис наблюдал, как он разворачивается, покачивая крыльями. Надежда быстро взглянула на мужа, стараясь, чтобы он не заметил ее понимания и сочувствия.