Он мне так нравился, когда говорил эти слова. Я радовалась все время, пока мы ели. Леннарт вытащил походные стаканчики, которые были у нас в машине, и мы выпили легкого вина Vauvray в честь и хвалу этого дня.

Когда завтрак sur I’herbeзакончился, мы растянулись на траве.

— Представить только, что все-таки лежишь в Булонском лесу! — сказала Ева. — Мне кажется, что это словно бы чуточку больше, чем лежать в обыденношведском крестьянском лесу. А вообще-то, почему мне так кажется?

— Потому что ты под влиянием всего прочитанного о Bois de Boulogne [90], — объяснил Леннарт. — Множество французских романов так и роятся у тебя в голове.

— Да, дорогой, сколько дуэлей здесь разыгралось! — сказала я. — Сколько раз люди вскакивали с кроватей в несусветную рань, чтобы поехать в Булонский лес, прежде чем успел подняться легкий туман.

— Никаких французских романов я не читала, — проворчала Ева, — но мне все равно кажется замечательным быть здесь. А вообще, почему сейчас не дерутся на дуэли? Как приятно было бы сидеть здесь и смотреть, как дерутся на дуэли!

Но Еве пришлось довольствоваться спектаклем, который мог предложить нынешний Bois de Boulogne. Постепенно появлялось все больше и больше людей, поток автомобилей все возрастал. Парижские дамы намеревались пить послеполуденный чай здесь, на природе, и мы последовали их примеру. Мы пили чай в элитном заведении, оказалось, что он стоил столько же, сколько еда и проживание за один день в нашем маленьком отеле. Тогда мы решили: во-первых, никогда больше не пить чай в Булонском лесу, во-вторых, в дальнейшем придерживаться кофе, который в Париже куда дешевле.

— Как раз сию минуту я мог бы выпить стакан холодного пива, — сказал Леннарт.

Произнес он это вечером того же самого дня, когда было еще очень тепло. Теплый чудесный июньский вечер в Париже — о боги! Мы стояли бок о бок с людьми из всех стран мира в кафе «Flore».

Один из них был Петер Бьёркман.

Раздобыть столик в кафе «Flore» чудесным теплым июньским вечером вообще-то невозможно. Разумеется, весь тротуар заставлен маленькими столиками, но за каждым сидит вдвое больше посетителей, чем полагается… И сидят они там долго. Когда мы пришли, официант с сожалением покачал головой, но Ева так заискивающе улыбнулась, что через две минуты мы уже сидели, втиснутые за маленький столик у самой стены, Леннарт пил столь желанное пиво, а мы кофе.

Было бы интересно узнать, что за таинственные законы вершат судьбы разных кафе в Париже. Почему именно сейчас все люди должны тесниться в кафе «Flore»? Почему они не заполняют кафе «Deux Magots», расположенное наискосок через улицу и столь же знаменитое! Точно так же обстоят дела на Монпарнасе, где мы побывали на следующий день. В «Dome» посетители только что не сидят на коленях друг у друга, однако напротив, в кафе «La Rotoncle», мест достаточно. Подумать только, как опечалились бы все эти художники и литераторы, некогда наводнявшие веселым шумом и гамом «La Rotonde» и считавшие это кафе единственным на Монпарнасе, если бы узнали об этом.

Но сейчас таким элитным кафе стало «Dome». Не «La Rotonde», не «Coupole», не «Closerie de Lilias», хотя это тоже старинные кафе, а именно «Dome». Разумеется, сразу же встает другой вопрос: зачем вообще нужно тесниться на Монпарнасе?

Туристы, толпящиеся в кафе «Dome», должно быть, не знают, что произошло. Разве они не знают, что Монпарнас — это уже passé? [91]Разве они не знают, что, если уж идти в ногу с художниками, надо быть в St.-Germain-des-Pres. Ведь так поступают и всегда поступали туристы в Париже. Да еще так упорно, что художники в отчаянии бегут от них: однажды — давным-давно — они бежали с Монмартра, затем с Монпарнаса, а вскоре, вероятно, сбегут из St. Germain-des-Pres в какой-нибудь другой район большого Парижа. И завтра будет новое кафе, которое следует посетить, чтобы идти в ногу со временем. А потом название кафе будет окружено таинственным нимбом, что позволит ему занять место в длинном перечне знаменитых парижских кафе.

— Не вижу ни одной окладистой бороды, — сказала Ева, бросив осуждающий взгляд поверх кофейных чашек. — Мне обещали окладистые бороды, но я не вижу ни одной.

— Кто тебе это обещал? — удивился Леннарт.

— Газеты, — ответила Ева. — В каждой газете дома, в Швеции, пишут, что в St.-Germain-des-Pres пачками сидят экзистенциалисты [92]и у всех у них окладистые бороды. Вот я и спрашиваю: где же они?

— В Париже все так быстро меняется, — сказал Леннарт. — Время окладистых бород, верно, миновало.

— А там дома расхаживают Курре и все прочие парни и ничего не подозревают! — возмутилась Ева. — Расхаживают со своими окладистыми бородами, в нелепых куртках и не знаю, в чем еще.

— Напиши Курре, — сказала я. — Последний писк из St.-Germain-des-Pres: «Попытайся выглядеть как обыкновенный человек!»

— Ему придется туго, — расстроилась Ева. — Он выстроил свою жизненную позицию на том, чтобы быть неуклюжим и бородатым.

Однако даже безбородое, слабосильное племя, населявшее ныне «Flore», было достойно внимания, и мы по маленькому скромному праву сидели там, бесконечно долго занимая столик, хотя нам было так жаль всех тех, кто стоя ждал, когда мы его освободим, и желал, чтобы мы оказались в каком-нибудь кафе у черта на куличках.

Совсем рядом с нами оставалось маленькое-премаленькое пространство, и мы увидели, как некий рослый молодой человек начал целеустремленно пробираться к нашему столику. Он был действительно большой — высокий и широкоплечий, а между столиками оставалось не очень много миллиметров, но он ловко использовал их. Несмотря на свою плотную фигуру, он был гибкий, двигался мягко и легко, как танцор, и выиграл соревнование за стул.

— Стул его не выдержит, — шепнула мне Ева.

Но рослый молодой человек мягко и тихо опустился рядом со мной, улыбнулся доброй улыбкой и сказал:

— Хотя нас мало, мы — шведы, мы — тоже!

— Это сразу видно все же! — ответила я в рифму.

Затем наступила полная тишина. Потому что мы буквально несколько минут назад пришли к согласию, что земляки — последние из тех, с кем хотелось бы сталкиваться, когда едешь за границу, — исключение, конечно, Леннарт, с которым мы с Евой охотно столкнулись в Италии!

Однако рослый молодой человек так обезоруживающе посмотрел на нас и сказал:

— Меня зовут Петер Бьёркман. И вы должны пожалеть меня, потому что я схожу с ума!

— Привет, Петер! — дружелюбно поздоровался Леннарт. — Это моя жена, ее зовут Кати, а это Ева, сам я — Леннарт Сундман… а почему ты сходишь с ума?

— Я один в Париже. А вы понимаете, что это значит для такого любителя поболтать, как я. Вообще, по-моему, похоже, вам нужен четвертый, и именно мужчина.

— Спасибо, в бридж [93]я не играю! — отказалась Ева.

— Я же сказал, вы должны пожалеть меня! — повторил Петер. — Вы когда-нибудь были одни в Париже? Нет! Тогда вы не знаете, что это такое! Через несколько дней начинаешь тосковать о человеке, с которым можно поговорить, так что, встретив даже тетушку Августу из Омоля за дверью «Cafe de la Paix», плачешь от радости.

— А разве не всегда приятно встретить людей из Омоля? — коварно спросила Ева.

Бедняга Петер Бьёркман ведь не знал, что Ева из Омоля, поэтому и сказал, что тетушка Августа — практически хуже нет, «но вы ведь понимаете, что когда ты в Париже один, то довольствуешься обществом первого попавшегося», — заявил этот несчастный.

Леннарт и я громко и весело расхохотались, но Ева явно не была настроена сносить оскорбления.

— А мы — нет! — воскликнула она. — Мы не довольствуемся обществом первого встречного, — добавила Ева и демонстративно отвернулась от Петера.