Найдя на ткани пятно крови, Старый Лу спрашивает служанку:

— Из какой это комнаты?

— Триста седьмой, — отвечает девушка.

Старый Лу смотрит на своих сыновей:

— Чья это комната?

— Моя, — отвечает Сэм. Его отец роняет простыню, тянется за следующей и продолжает свои омерзительные изыскания. Мэй наблюдает за этим, приоткрыв рот. Он продолжает перебирать простыню. Люди вокруг наблюдают за нами. Я чувствую руку Сэма на своем колене. Когда Старый Лу не находит на простыне пятна, Мэй сгибается, и ее рвет прямо на стол.

На этом завтрак заканчивается. Заказывают машину, и через несколько минут мы с Мэй и Старым Лу едем в дом наших родителей. Нас не поздравляют, не угощают чаем. Нас ожидают лишь взаимные упреки. Когда Старый Лу обращается к отцу, я обнимаю Мэй за талию.

— У нас была договоренность. — Его резкий тон не оставляет места для дискуссий. — Одна из ваших дочерей подвела вас. — Он поднимает руку, чтобы предупредить возможные оправдания. — Я прощаю это. Девочка еще юна, и мой мальчик…

Я чувствую бесконечное облегчение, понимая, что Старый Лу предположил, что моя сестра и Верн прошлой ночью не сделали того, что от них ждали, вместо того чтобы предположить, что они это сделали и она оказалась не девственницей. Страшно подумать, что могло бы произойти в этом случае: обследование у врача. Если бы тот обнаружил, что все в порядке, тогда наше положение не ухудшилось бы. Но если бы что-то было не так, тогда мою сестру вынудили бы во всем признаться, брак был бы расторгнут на основании того, что она уже занималась с кем-то постельными делами, денежные проблемы отца не только не разрешились бы, но и приумножились, а наше будущее вновь стало бы неопределенным, не говоря уже о том, что репутация Мэй, несмотря на то что мы живем в современном мире, была бы погублена и у нее никогда не было бы шансов выйти замуж за кого-нибудь из приличной семьи — вроде Томми Ху.

— Все это не важно, — говорит старик отцу, но мне кажется, что он отвечает на мои мысли. — Важно то, что они женаты. Как вы знаете, у нас с сыновьями бизнес в Гонконге. Мы отправляемся туда завтра. Что меня интересует, так это каковы гарантии, что ваши дочери к нам присоединятся? Десятого августа мы отплываем оттуда в Сан-Франциско. Это через восемнадцать дней.

Я чувствую, как что-то обрывается у меня внутри. Папа снова нам солгал! Мэй вырывается и бросается наверх, но я остаюсь на месте и смотрю на отца, ожидая, что он ответит. Но он молчит. Он выкручивает себе пальцы и выглядит так раболепно, что напоминает рикшу.

— Я заберу их одежду, — объявляет Старый Лу.

Не ожидая папиного ответа или моих возражений, он поднимается по лестнице, и мы с отцом следуем за ним. Старый Лу открывает одну дверь за другой, пока не обнаруживает Мэй, плачущую на кровати. Увидев нас, она кидается в ванную и хлопает дверью. Мы слышим, как ее опять тошнит. Старик открывает шкаф, берет охапку платьев и швыряет их на кровать.

— Не забирайте, мы носим это, когда позируем, — обращаюсь я к нему.

— Вы будетеэто носить в вашем новом доме, — поправляет меня старик. — Мужья любят, чтобы их жены хорошо выглядели.

Он холоден, но несведущ, груб, но некомпетентен. Он не обращает внимания на наши западные платья или просто швыряет их на пол, не зная, возможно, что носят в Шанхае в этом году. Он не берет горностаевую накидку, потому что она белого цвета, а белый — это цвет смерти, зато вытаскивает из шкафа лисий палантин, который мы с Мэй купили поношенным несколько лет назад.

— Примерь это, — командует он, протягивая мне груду шляп, которые вытащил с верхней полки. Я повинуюсь. — Довольно. Можешь оставить зеленую и эту, с перьями. Остальное я забираю. — Он смотрит на отца. — Позже я пришлю людей, чтобы они забрали эти вещи. Подразумевается, что ни вы, ни ваши дочери не будете ни к чему прикасаться. Ясно?

Отец кивает. Старик поворачивается ко мне и безмолвно оглядывает с головы до ног.

— Твоя сестра больна, позаботься о ней, — говорит он и выходит.

Я стучусь в ванную и нежно окликаю Мэй. Она открывает дверь, и я проскальзываю внутрь. Она лежит на полу, прижавшись щекой к кафелю. Я сажусь рядом с ней.

— Как ты?

— Наверное, дело в крабе, которого мы ели на ужин, — отвечает она. — Сейчас не сезон, не стоило его есть.

Я прислоняюсь к стене и тру глаза. Как могли две красотки за такое короткое время пасть так низко? Уронив руки, я разглядываю повторяющийся узор из бирюзовых, желтых и черных плиток.

Позже приходят кули, упаковывают наши вещи в деревянные ящики и под взглядами соседей грузят их на платформу автомобиля. Внезапно приходит Сэм и, не приближаясь к отцу, направляется прямиком ко мне.

— Вы должны отправиться морем в Гонконг и быть там седьмого августа, — говорит он. — А еще через три дня мы все вместе отплываем в Сан-Франциско, отец все устроил. Здесь ваши иммиграционные бумаги. Он говорит, что все в порядке и у нас не будет никаких проблем, но он хочет, чтобы на всякий случай вы изучили, что говорится в этой инструкции. — Он протягивает мне несколько листов бумаги, сложенных и прошитых вручную. — Здесь то, что вы должны будете говорить инспекторам, если возникнут проблемы по прибытии.

Он умолкает и хмурится. Возможно, он думает о том же, о чем и я: зачем изучать инструкцию, если все и так будет в порядке?

— Ни о чем не беспокойся, — говорит он мне уверенно, как будто я нуждаюсь в поддержке мужа и меня должен успокоить сам звук его голоса. — Как только мы разберемся со въездом в Штаты, сразу же отправимся в Лос-Анджелес.

Я молчу, уставившись в бумаги.

— Мне жаль, что так вышло, — добавляет он, и я почти верю ему. — Мне очень жаль.

Когда Сэм собирается уходить, мой отец внезапно вспоминает, что он — гостеприимный хозяин, и предлагает найти ему рикшу. Сэм снова смотрит на меня и говорит:

— Нет, спасибо, я пройдусь.

Я наблюдаю за ним, пока он не поворачивает за угол, а затем возвращаюсь в дом и швыряю бумаги в мусорное ведро. Старый Лу, его сыновья и наш отец сильно ошибаются, если думают, что все будет продолжаться в том же духе. Скоро семья Лу будет на корабле, который унесет их за тысячу миль отсюда, и они уже не смогут обманом или силой заставить нас делать то, чего мы не хотим. Мы сполна расплатились за страсть отца к игре. Он потерял свое дело. Я потеряла девственность. Мы с Мэй потеряли одежду и, возможно, средства к существованию. Мы пострадали, но, по шанхайским меркам, нам еще далеко до полной нищеты.

Покончив с этими тяжелыми и утомительными делами, мы с Мэй возвращаемся в свою спальню. Ее окна выходят на восток, и летом здесь, как правило, прохладнее, чем в других частях дома, но сейчас настолько жарко, что мы не в состоянии надеть что-нибудь, кроме невесомых сорочек из розового шелка. Мы не плачем. Не разбираем вещи, которые Старый Лу расшвырял по полу, и не пытаемся навести порядок в уборной. Мы едим то, что повар оставляет перед дверью на подносе; больше мы не делаем ничего. Мы слишком потрясены, чтобы говорить о том, что произошло. Если бы мы попытались поговорить об этом, нам пришлось бы признать, что наша жизнь уже никогда не будет прежней, и задуматься о том, что теперь делать. Но мое сознание затуманено серой мглой смятения, отчаяния и гнева. Мы лежим и пытаемся… Даже не знаю, как это назвать. Прийти в себя?

Мы с Мэй очень близки. Что бы ни случилось, она всегда на моей стороне. Я никогда не задавалась вопросом, называется ли эта близость дружбой; она просто была всегда. Сейчас, когда нам приходится нелегко, все мелкие дрязги и соперничество забыты. Мы должны поддерживать друг друга.

В какой-то момент я спрашиваю Мэй, что произошло между ней и Верноном. Она отвечает: «Я не смогла» — и плачет. После этого я уже не заговариваю о ее брачной ночи, а она не спрашивает о моей. Я говорю себе, что все это не имеет значения: мы сделали это, чтобы спасти семью. Но сколько бы я ни убеждала себя в несущественности произошедшего, факт остается фактом: бесценный момент потерян безвозвратно. По правде сказать, разорение семьи или то, что нам пришлось лечь в постель с посторонними мужчинами, не так мучает меня, как то, что произошло у нас с З. Ч. Как бы мне хотелось вернуть свою невинность, свое девичество, смех и счастье.