– Какие проблемы, – с широкой сердечной улыбкой сказал Евгений Петрович.

Поезд, стоявший до этого, толкнулся и пополз вперед, медленно набирая скорость.

– Где это мы? – спросил Федор, мутно всматриваясь в незнакомый город.

– Екатеринбург, – ответил попутчик, также приникая к окну. – Место заточения и казни последнего русского царя со всей его семьей. Обратите внимание вон на ту большую церковь на площади. Видите? Храм-на-Крови. Раньше на этом месте стоял дом, где их содержали, а в подвале расстреляли.

Федор проводил тяжелым похмельным взглядом место кровавой расправы над бывшим всероссийским самодержцем, символом теперешнего поднимающегося монархизма.

– Вы здесь бывали? – спросил он.

– Доводилось.

– Странно, – сказал Федор.

– Что именно?

– Я сейчас испытал удивительное ощущение, – слегка взволновавшись, объяснил он, – будто я видел раньше эту площадь и дом на месте этой церкви, и поезд точно так же увозил меня на восток, в полную неизвестность. Но я никогда не был здесь.

– Дежа вю, – кивнул попутчик. – Случается.

Федор снова посмотрел на город, обильно зеленеющий.

– Не бродят ли там по ночам призраки?

– Почему же только там? – пожал плечами Евгений Петрович. – Эти царские призраки по всей России давно бродят, реванша требуют.

Федор страдающе поморщился и отвернулся от окна.

– Ради бога, не начинайте разговор о политике. В моем состоянии это равносильно убийству без наркоза.

– Сходите освежитесь, – сочувственно предложил попутчик. – Только не напивайтесь снова. Проводник в следующий раз может оказаться несговорчивым.

Федор пообещал и вышел в коридор, размышляя о том, что никакое дежа вю не сможет объяснить, отчего ему привиделся дом, снесенный задолго до его появления на свет, и почему он был огорожен двойным забором.

В вагоне-ресторане после ста граммов ему немного полегчало, и он стал рассматривать Уральские горы. Они совершенно разочаровали его, в голове у Федора родилось сравнение с зелеными холмами Шотландии, населенными кроликами, и с могильными курганами, в которых обитают древние мертвецы. В обратный путь он пустился, прихватив бутылку.

В Екатеринбурге на поезд сели новые пассажиры. В коридоре вагона ему встретился буддийский монах, бритый наголо, в красно-оранжевой одежде. Федор, никогда прежде не сталкивавшийся нос к носу с буддийским монахом, страшно заинтересовался. Он тут же предложил выпить за знакомство и поговорить о вечном. Монах, никак не отреагировав на его радушие, скрылся в купе. Федор ввалился туда вслед за ним и увидел второго монаха, отчего радостное изумление его только усилилось. Монахи молча смотрели на него, сидя друг против друга, и лица их не выражали ровным счетом ничего. Федора это не обескураживало.

– Ну что, братья во Будде, – провозгласил он, открывая бутылку, – ударим по миру-страданию?

Он попытался разлить водку в чайные стаканы, но второй монах, загородив посуду рукой, возразил:

– Мы не пьем.

Федор обрадовался еще больше.

– Так вы и по-русски можете? Чего ж отказываетесь, братья во Будде?

– Мы не пьем, – терпеливо повторил монах.

– Как это не пьете? – недоумевал Федор. – Все московские буддисты пьют. Самого Будду просветлением озарило под мухой, известный факт. Как же иначе?

Монахи смотрели на него одинаково непонимающими глазами.

– Нет, ну как же так! – почти расстроенно убеждал их Федор. – Мир – страдание. Надо с ним бороться, растекаясь умом в пустоте. Так или не так?

Первый монах, страшный судя по всему молчун, вышел в коридор. Федор отчего-то решил, что он приведет третьего собрата для поддержания беседы, но вместо этого явился решительно настроенный проводник. Он без слов взял Федора за шиворот и выволок из купе. Федор хотел было сопротивляться, но вовремя вспомнил об угрозе ссадить его с поезда и покорился. Только спросил:

– Простите, я не сильно ушиб вас по лицу в прошлый раз?

– Навязался на мою голову, – недовольно буркнул проводник, вталкивая Федора в его купе и бросая на диван.

– Да вы, милый мой, дебошир просто, – иронично сказал Евгений Петрович.

– Не вы первый это заметили, – проворчал Федор и пожаловался на монахов: – Весь ихний буддизм – сплошная профанация запоя. А не признают, мерзавцы.

После этого он уронил голову на подушку, заснул и проспал до вечерних сумерек.

Проснувшись, Федор мрачно поделился с попутчиком, который сидел в той же позе, только вместо компьютера в руках была газета:

– Мне приснился Будда милосердия. Знаете, что он сделал? Принес мне пиво.

– Чем же вы недовольны?

Федора мучила жажда и сознание собственного бессилия. В этот момент он как никогда ясно понимал, что бессилен отделаться от самого себя – это навязчивое соседство собственного «я» начинало раздражать тем сильнее, чем дальше он удалялся от Москвы и своей прежней жизни. С другой стороны, было неясно, с кем именно соседствует его «я» и кого именно оно раздражает.

– Пиво оказалось теплым, – произнес он с гримасой отвращения. – Даже тут никакого милосердия. Сплошные иллюзии.

Заглянувший проводник, не помня зла, предложил чаю. Федор забрал у него все четыре стакана. С жадностью выпил два, в третий добавил сахар, а четвертый отдал попутчику.

– Удивительное дело, – заговорил он после. – В Москве у меня было множество знакомых буддистов и буддисток, и я ничего не имел против. Хотя, мне кажется, обыкновенное, сермяжное язычество русскому человеку должно быть ближе, чем забубенный дзен или извращения тантры. Но почему-то они – эти бритые ламаисты – кажутся мне совершенно неуместными, когда я думаю о Золотых горах. А ведь они там, вероятно, на каждом шагу попадаются?

– По моим сведениям, – ответил Евгений Петрович, помешивая ложечкой в стакане, – алтайские аборигены до сих пор пребывают в девственном язычестве.

– Шаманят? – восхитился Федор, обнаруживая интерес к теме. – Это хорошо. Вот найду себе самого девственного и дремучего шамана и попрошусь к нему в ученики.

– Для чего, позвольте узнать? – попутчик бросил на него взгляд, полный насмешки.

– Не смейтесь, – попросил Федор. – Я вам по секрету скажу… – Он заговорил тише. – Хочу избавиться от комплекса неполноценности. Каждого человека должно вести по жизни знание, для чего он рожден, это ведь так понятно. Я предполагаю, что у большинства это знание своей судьбы есть. Что-то наподобие врожденного, вставленного в голову оракульского билетика. На худой конец рекламного штампа из телевизора. Но у меня самого ничего такого нет. Я беспутен и бесперспективен. Думаю, это болезнь. Шаманы должны знать, как она лечится. А заодно уж фокусам их научусь, тоже ведь пригодятся, как вы считаете?

– Учитесь, Федор Михалыч, учитесь, – с невыносимо загадочным, вероятно, заимствованным у Джоконды выражением лица ответил попутчик.

На последней неделе февраля восемнадцатого года капитан Шергин сидел в вокзальном буфете Тюмени и пил отвратительный чай, имевший вкус грязной воды после мытья в ней посуды. Он вливал в себя четвертый стакан этой мути, наблюдая в окно за посадкой пассажиров на поезд. Среди толпы различались примелькавшиеся за последние несколько дней рожи шпиков. Позавчера по их наводке красные арестовали двух человек, желавших ехать в Тобольск. Их дальнейшая судьба осталась Шергину неизвестной, но он предполагал, что несчастных расстреляли. Наметанным глазом он узнал в них – по выправке и отточенности движений – переодетых офицеров. Они были неизвестны ему, но их арест тревожил. Еще неделю назад триста верст от Тюмени до Тобольска казались сущим пустяком, и вот неожиданное препятствие почти у цели. С поездов в сторону Тобольска снимали всех, кто вызывал малейшее подозрение. Накануне Шергин попытался нанять сани, однако не нашел ни одного мужика, пожелавшего рискнуть, – город был наводнен большевистскими осведомителями.

Он вышел из буфета, поднял воротник от разбойно свистящего в ушах ветра и направился на соседнюю улицу. Пройдя по ней несколько шагов, Шергин обратил внимание на стоявшую у обочины пролетку. Лицо единственного пассажира, закутанного в шубу, в лисьей шапке, показалось ему знакомым. Пока он вспоминал, где встречал этого человека, у пролетки возник вокзальный шпик, верткий мерзавец в английском пальто. Седок наклонился к нему, выслушал, ответил, затем велел извозчику трогать. Мерзавец-шпик нырнул в подворотню.