Потом исчезла и широкая дорога.

А потом народ как-то втянулся в монотонное путешествие – и через пару часов дремали все, кроме юного Августина.

Проснулись уже в горах.

Во-первых, стало гораздо прохладнее – Пифу пришлось закрыть большую часть форточек и окон. Во-вторых, начался серпантин. Но, слава богу, Богданов все пока переносил нормально.

Дважды останавливались по санитарным нуждам, один раз – чтобы поесть.

Доехали до окраин Багио – уже темнело.

Сам город расположен некомпактно, то появляясь, то исчезая на склонах поросших большими деревьями гор.

Хилер жил в одном из особнячков, прилепившихся к очередному склону. Но сейчас он ждал гостей в номере отельчика, где они должны будут провести первые два-три дня. После краткого периода знакомства с больным целитель планировал вывезти их на океанский берег, с другой стороны гор, если смотреть от Манилы, и там уже продолжить свои чудесные манипуляции.

Наконец приехали.

Ольга Николаевна вышла из машины первой, размяла затекшие от долгого сидения ноги. Потом Пиф с помощью Августина вынес Богданова. Его посадили на деревянный стул прямо в гостиничном дворике, а двое босоногих мальчишек поволокли их чемоданы в номер.

Тут к ним и подошел целитель.

Среднего роста смуглый человек с короткими, аккуратно постриженными черными волосами. Европейские брюки, светлая майка, оставляющая руки открытыми. Как и у сына – рельефные мышцы плеч. И пронзительные черные глаза, смотрящие прямо сквозь тебя.

– С приездом, – сказал хилер на приличном английском. – Меня зовут Николас. Я буду пытаться вам помочь.

Имя оказалось, как потом выяснилось, достаточно типичным для этой части страны. Сына хилер назвал Августином – тоже след долгого испанского владения этими территориями.

Николас пожал руку Ольге Николаевне, Пифу и Александру Федоровичу. Его ладонь была сухой и горячей. Глаза – внимательными и даже как будто сверлящими. Пожимая руку, он останавливался напротив человека. И взгляд свой останавливал на его глазах.

Даже у Пифа, представителя, так сказать, официальной медицины, появилось ощущение, что хилер сканирует его внутренние органы. А заодно и мозг вместе с мыслями. Этакий филиппинский вариант продвинутой компьютерной томографии.

– Ну, что, теперь вам надо отдохнуть. А завтра приступим к работе, – наконец сказал Николас.

Он сел в голубой автобусик, и они с сыном, на минутку подкоптив солярным дымком сладкий воздух, унеслись в сгустившуюся темноту, а путешественники остались во внутреннем дворике – хозяин гостинички предложил им поужинать прямо там.

Поскольку к вечеру здорово похолодало (сказывалась высота), слуга принес гостям тонкие, но очень теплые шерстяные пледы.

Потом пили чай из красивых фарфоровых чашек. Заедали неизвестного происхождения медом и непонятными, но очень вкусными сушеными фруктами.

Из темноты время от времени вылетали неведомые и невесомые существа, перелетали освещенный электрическим фонарем круг дворика и вновь исчезали в лесном мраке. Ощутимо пахло какими-то, опять-таки неведомыми, пряными и сладковатыми цветами, причем аромат их становился все сильнее по мере того, как свежел воздух.

Никто не хотел ничего говорить. Никто не хотел уходить в номер. Этот вечер в горах, в таинственной стране, наполненный таинственными шумами, тенями и ароматами, нес в себе не только экзотические впечатления. Он нес надежду.

А надежда, как известно, умирает последней.

Дуняша бы еще подремала, но пропиликал будильник, и она пулей выскочила из кровати – опаздывать не хотелось больше, чем вставать.

Предстоящее мероприятие было вроде как не протокольное – обычный семейный завтрак. Однако все, к чему прикасалась организующая длань свекра, Станислава Маратовича, тут же становилось ритуально-твердокаменным, с полной невозможностью даже незначительных отклонений. Сказано, «завтрак в восемь», значит, в восемь ноль одну – минута все-таки нерадивым давалась – горничная внесет поднос в столовую.

Особенно обидно, что есть с утра не хотелось. Полночи не могла заснуть от безрадостных мыслей, и теперь чувство голода было напрочь забито ощущением недосыпа. Однако Кураев-старший повелел в восемь завтракать, а не досыпать – значит, так тому и быть.

Дуняша быстро приняла душ, привела себя в порядок и вышла в столовую, она же гостиная, зальчик этак метров на семьдесят, с высоченными заостренными кверху окнами, лепниной на потолке и авторской работы изразцовым камином. Приятнее и удобнее было бы завтракать на кухне, тоже не маленькой, но это не соответствовало установлениям Станислава Маратовича, а стало быть, идея не имела права на существование.

– Здравствуйте, Станислав Маратович, доброе утро, Оксана Григорьевна. – Дуняша подошла к огромному, персон на пятнадцать, дубовому столу и заняла отведенное ей место.

– Доброе утро, Дуняша, – это Оксана Григорьевна.

– Здравствуй, Авдотья, – это свекор, Станислав Маратович.

Интересно, что внешне он выглядит как университетский профессор из середины прошлого, а то и позапрошлого века: тонкие золотые очки, длинноватые пегие волосы и бородка клинышком. Дуняша всегда чувствовала себя при Станиславе Маратовиче неуютно, хотя ничего плохого свекор лично ей не сделал. Более того, в ее ссорах с Маратом нередко принимал сторону невестки. И все равно с Оксаной Григорьевной Дуняше было проще и спокойнее. А прожив в семье Кураевых без малого три года, она все чаще подозревала, что и сама Оксана Григорьевна в присутствии мужа испытывала похожие чувства. Так что они даже стали немного ближе друг другу.

– Как спалось? – осведомился свекор. Вопрос был не праздный: его действительно интересовало все, что происходило в семье.

– Хорошо, – соврала Дуняша.

Станислав Маратович бросил на нее быстрый недоверчивый взгляд и сообщил новость:

– Марат задерживается во Владивостоке. Будет только через неделю. – И теперь уже открыто пристально уставился на невестку.

Ей удалось сохранить равнодушный вид.

Это плохо, родственники, конечно, ожидали от нее огорчения. Но стало бы совсем плохо, если бы проницательный Станислав Маратович заметил на ее лице радость.

– Ты опять неважно себя чувствуешь? – пришла на помощь невестке Оксана Григорьевна.

– Гораздо лучше, чем раньше, – честно ответила Дуняша.

Врать не пришлось, потому что простуда, душившая ее всю неделю, фактически прошла. А то, что ее обрадовала еще неделя без мужа, должно остаться тайной для всех членов семьи. Дуняше было немного неловко перед Оксаной Григорьевной – Марат ее любимый и единственный сынок, – но сердцу не прикажешь.

Хотя и своей вины за создавшееся положение Дуняша с себя не снимает. Да, что-то происходило и помимо ее воли, причем ужасное. Но в конце концов она сама в один прекрасный день сказала «да». Впрочем, тот день и тогда не казался ей слишком уж прекрасным…

– Оксана Григорьевна, вы в город не поедете? – спросила она.

– Вообще собиралась, – ответила свекровь. – В медицинский центр, кардиограмму повторить.

– Меня прихватите? До первого метро, к маме хочу подъехать.

– Зачем до метро? Я пока у врачей буду, ты и съездишь.

Другими словами, добросердечная свекровь отвела ей на встречу с мамой максимум двадцать минут. Да заодно выказала теплое отношение к невестке, не дав ей тащиться на метро.

Станислав Маратович одобрительно хмыкнул: он не хотел бы, чтоб юная жена его сына путешествовала по большому городу вне поля зрения семейного ока. Ладно, пусть так и будет.

– Спасибо, – поблагодарила Дуняша. – А то мама что-то на ноги стала жаловаться.

– Так покажи ее в нашем медцентре, – снова пошел навстречу Кураев-старший. – Все лучше, чем она в районную поликлинику пойдет. Чек потом мне принесешь, после курса лечения.

Ничего не скажешь, заботливые у нее родственники. Иногда даже неловко становится: они к ней – со всей душой. А ее душа отдана не им. И уж точно – не их сыну.