— Я не буду ничего делать, пока не придет мой брат и не принесет свои извинения за то, что так обошелся со мной, — буркнула Катиш.

— Вы виноваты друг перед другом в равной степени, но ваша вина первостепенна, да и по возрасту вам следует первой просить о прощении, а не вашему брату, — напомнила Марина. — Но это возможно отныне лишь в письме, ибо Анатоль отбыл недавно в столицу по приказу государя.

Катиш резко повернулась к ней.

— Этого не может быть! Вы лжете!

— Сожалею, но это так, — с сочувствием в голосе произнесла Марина. — А теперь, когда мы это выяснили, не будете ли вы столь любезны все-таки позволить нам снять с вас одежду и осмотреть ваши раны? Вы ведь не хотите сгореть от Антонова огня [222], ведь так?

И Катиш смирилась. Горничные помогли ей раздеться, а Марина промыла ее раны и забинтовала, нанеся предварительно на спину лечебную мазь.

— Ну, вот и все, — сказала она после всех процедур, убирая склянку с мазью в свою корзину. — Правда, несколько ночей вам придется спать на животе, но я думаю, это будет терпимо. Уверена, даже малейшего шрамика не останется после этого.

Катиш отошла от нее подальше и скрестила руки на груди, вздернув вверх подбородок, всем своим видом показывая невестке, что ее помощь ничуть не изменила отношения к ней.

— Это только ваша вина, что все так случилось: и порка, и все остальное, — прошипела Катиш. Марина же пожала плечами и передала корзину стоявшей рядом Дуняше, помогавшей ей недавно. Ее золовка же не унималась. — Вы, вы и только вы. Я ненавижу вас!

— Ваше право, — согласилась Марина, поднимаясь с постели. — Доброй вам ночи.

С того дня между ними установилось холодная вежливая отстраненность. Они общались только по необходимости, вызванной проживанием в одном доме. Даже слуги, чувствуя возникшую в усадьбе напряженность, старались как можно тише выполнять свои обязанности.

Меж тем подходила Масличная неделя. Из Петербурга пришло письмо от Анатоля, в котором он просил прислать сестру на праздники перед Великим постом. Видимо, несколько недель, проведенные вдали от Катиш и ее слезные письма сделали свое дело, и его сердце смягчилось. Марине же лично он написал всего несколько строк, мол, скучаю, но приехать не могу — человек своего рода подневольный. Остальное занимали указания по хозяйским делам. Словно, и не было меж ними того примирения, подумалось Марине, словно, они по-прежнему чужие друг другу.

Наступил Великий пост. Приближалось пора для Марины разрешиться от тягости. Ее живот, бывший до последнего времени, небольшим и аккуратным, вдруг начал увеличиваться, как на дрожжах. Нянечка только головой качала: «Ишь, как в рост-то пошел». Марина, замечая такие изменения в своем теле, стала чувствовать себя грузной и неуклюжей, ей казалось, что она навсегда останется такой большой. От этого у нее портилось настроение и появилось то, что она никогда ранее не замечала в себе — какая-то странная плаксивость. Она уже как можно скорее хотела наконец-то разрешиться, чтобы стать как раньше стройной и грациозной, чтобы обрести прежнюю легкость походки. Но Господь, видимо, рассудил иначе, и уж миновали сроки, что вывела Агнешка, а Марина все носила.

— Ну, когда же уже? Когда?! — почти кричала Марина няньке, а та только гладила ее по плечам и волосам и приговаривала:

— Знать не срок еще дитю на свет появляться, не срок. Да и на руку на это только — дольше проносишь, меньше языков болтать будут.

Марина плохо спала ночами из-за того, что дитя почему-то бодрствовало именно в это время суток и устраивало просто марши в ее животе. Она гладила свой живот, надеясь утихомирить его, но у того на этот счет были свои планы, и успокаивался ребенок только с первыми лучами солнца, когда просыпался весь дом. Поэтому для нее ночной сон стал такой недосягаемой роскошью, что она считала за праздник ту ночь, когда ей удавалось поспать хотя бы несколько часов.

В ту ночь Марина заснула. Ребенок был на удивление тихим и спокойным, а предыдущие несколько ночей бессонными, что она почти сразу же, как только ее голова коснулась подушки, провалилась в объятия Морфея.

Ей снилось, что она идет по зеленому лугу, причем в той же ночной сорочке, что уснула, но не на сносях. Она тронула свой плоский живот и улыбнулась, ощутив какое-то странное облегчение при этом. Марина огляделась и заметила, что луг-то тот самый, что находился в имении Арсеньевых. Те же одинокие березки с одной стороны да лес с другой, все те же ромашки россыпью среди высокой травы. Ее сердце вдруг подскочило куда-то вверх, она поняла, кто ее ждет там, лежа в траве, чей покачивающийся в воздухе сапог она видит издалека.

Сергей. Он был там и ждал ее. И она побежала ему навстречу.

Марина была босая, и некоторые травинки больно кололи ей ступни, но не она не обращала на это внимание. Она бежала к тому месту, где сапог вдруг исчез, а его обладатель сел и стал наблюдать за ее приближением. Потом поднялся и распахнул объятия, в которые она сходу просто влетела, едва не сбив его с ног.

— Здравствуй, — прошептал он, и она счастливо улыбнулась, утыкаясь носом в ложбинку у него под горлом. Сергей гладил ее по волосам, по лицу, а она, как кошка, млела от его нежных прикосновений. Потом он поцеловал ее, и Маринино сердце пустилось вскачь, разгоняя кровь, полную огня страсти, по ее венам. Она отвечала ему с таким напором, что несколько раз их зубы стукнулись друг о друга, но они даже не обратили на это внимания. Сергей стянул сорочку с ее плеч и стал целовать ее шею, плечи, грудь. Марина закрыла глаза, отдаваясь полностью нахлынувшим чувствам, и только ерошила его мягкие волосы.

Вдруг Сергей замер на месте, спустившись дорожкой поцелуев тем временем вниз, к ее животу. Марина взглянула туда же, чтобы узнать причину, остановившей его.

Она была в тягости. У нее снова был большой живот, как и в то время, что она носила наяву.

— Дитятко, — тихо сказал Сергей, кладя ладонь на округлость ее живота, ощущая рукой каждое шевеление ребенка внутри. Его глаза при этом были полны такой нежности и такой муки одновременно, что у Марины перехватило дыхание. Она слегка потянула его за волосы, заставляя посмотреть в свои глаза.

— Я не могу без тебя, — прошептала она. — Мне без тебя все не мило. Каждый вздох — боль. Ты когда-то сказал, что я — твоя жизнь. А я тебе говорю сейчас — в тебе моя жизнь. Не стало тебя, и жизни нет более. Забери меня.

Сергей покачал головой, не отрывая своей руки от ее живота, ласково поглаживая его.

— Я не могу, я не в праве…

— Ты скучаешь по мне? Тоскуешь ли, как я тоскую по твоим рукам, по твоим губам? Плачешь ли ночами оттого, что рядом меня нет и более никогда не будет? — с надрывом спросила Марина, уже не сдерживая слез.

— Ты думаешь, мне лучше? Мне?! — вдруг вскинулся Сергей. — Не я, а другой будет ласкать тебя ночами отныне. Не я, а другой примет этого ребенка, станет ему отцом. Не я! Не говори мне более о боли, ибо ты даже не знаешь, что за муки мне суждены.

Он легонько вдруг толкнул ее от себя, и Марина проснулась. Ее лицо было мокрое от слез. Видимо, она плакала немало потому, как подушка под ее щекой была противно мокрой.

Марина перекатилась аккуратно на другой бок, придерживая рукой живот. Скрипнула кровать, и тут же в комнату влетела Агнешка, кутаясь в шаль:

— Что? Ужо?

— Нет, — покачала головой Марина. — Просто сон глядела да проснулась. Он ко мне приходил.

— Ох, ты Езус Христус, — перекрестилась нянечка. — Что ен робил? Что казав?

— Ничего, я просила его забрать меня с собой. Он отказался.

— Дурня ты! Дурня!! — крикнула нянька. — Куды забраць-то? Ты зусим ополоумела? У нябожчыка [223]просиць забраць на тот свет! А дзитятко твое? Что з ним-то буде тады?

— Не кричи, Гнеша, — поморщилась Марина. Потом зябко повела плечами. — Холодно тут что-то. Дров подкинь, а то камин совсем погас.