— Ты видишь, как смотришься? Тоже «Не тронь меня», но уже совсем по-другому показываешь и совсем другому человеку, — Загорский провел пальцем по рисунку. — У тебя такой вид, словно ты сейчас заплачешь.

— Может, это был очень грустный момент в опере, — слегка грубо, сама того не желая, возразила ему Марина.

— Это был водевиль, милая.

Марина прикусила губу. Может быть, тогда в театре ей и было неловко и не по себе быть столь близко к Анатолю, но в беседке несколько дней назад она совсем не была против его близости к ней. Это до сих пор тревожило ее душу. Ей казалось, что она предала своего любимого, ответив на тот, чужой поцелуй. Но признаться в этом Загорскому у нее не было сил. К тому же, рассудила она, подобное никогда более не повторится, потому не стоит омрачать эти несколько дней, что отведены ей воспоминанием об этом неприятном инциденте.

Кроме того, разве поцелуй Анатоля смог воспламенить ее кровь, как Сергей мог сделать одним легким касанием губ? Она должна признать, что поцелуй Воронина был приятен ей, не более. От губ Загорского у нее подгибались колени, и время вокруг останавливалось в тот же миг.

— Мне не нравятся эти рисунки, — призналась она, возвращая листы бумаги Загорскому. — Вернее, нравятся, но я там просто… просто ужасна. То слишком уж по-девичьи выгляжу, то словно ледышка. Нарисуй меня по-другому.

— Как, милая? — улыбнулся Загорский.

— Нарисуй меня женщиной. Любящей и любимой. Такой, как видишь меня сейчас.

И вот он рисовал ее на этой милой полянке, словно маленьком кусочке рая. Рисовал уже пару часов, не отрываясь ни на минуту от бумаги. Уже почти десяток листов лежал рядом с ним на траве, а он все рисовал и рисовал, словно не в состоянии оторваться в порыве вдохновения.

— Как долго ты рисуешь, — Марина принялась растирать онемевшую руку, восстанавливая замедлившееся кровообращение в ней. — Вон сколько уже рисунков. И не даешь взглянуть ни на один!

— Потом, — Загорский протянул руку к бокалу и отхлебнул немного вина из него. — Ни один художник не даст посмотреть неоконченный рисунок.

— Но ты же их закончил, — возразила ему Марина.

— Имей терпение, — улыбнулся в ответ Загорский, не отрываясь от рисования.

— Имей терпение, — передразнила его Марина. — А как ты научился так хорошо рисовать? Лично у меня все акварели выходили сплошной мазней. Преподаватель рисования говорил, что мне совсем не дано это. «Лучше практикуйте пение, сударыня. Не стоит браться за краски». А ты? Тебе приглашали учителя?

— Нет, учитель по рисунку был у сестры. Дед считал, что мужчине не пристало заниматься бумагомаранием, как он выражался. Я помню, как пришел к нему (родители тогда были в отъезде) со своим первым рисунком, который похвалил месье Мажирон, учитель рисования. Хотел похвастаться своими успехами. А он накричал на меня, мол, дворянин никогда не должен даже браться за кисть, и в бешенстве порвал мой рисунок. С тех пор я рисовал тайком, никому и никогда не показывая то, что выходило из-под грифеля или угля. Ну, а в кадетском уже было не до этого совсем, — и после недолгого молчания Загорский добавил. — Ты знаешь, мне кажется, и я рисовать-то научился наперекор деду. Если бы он тогда не запретил, я бы в скорости забросил, скорее всего, это дело.

— Как хорошо иметь в семье собственного художника, — улыбнулась Марина. — Ты нарисуешь мой портрет, мы повесим его в гостиной над камином и будем всем интересующимся говорить, что это рука удивительно модного и дорогого мастера.

— Да, очень удобно, — согласился, улыбаясь, Сергей. — Я хочу еще один твой потрет в доме — в спальне и жутко непристойный. Никогда я бы не разрешил другому мужчине взглянуть даже на кусочек твоего обнаженного тела. А так могу сам нарисовать…

Марина рассмеялась в ответ на его слова. У нее на душе было так хорошо, так легко сейчас — лежать здесь в траве и смотреть на облака — что ей казалось, она сейчас вспорхнет и улетит. Она протянула Сергею руку, глазами показывая на место рядом с собой. Он отложил в сторону бумагу и грифель и прилег рядом с ней голова к голове. Марина протянула руку и переплела свои пальцы с его, испачканными грифелем.

— Я даже не помню, когда в последний раз я вот так чувствовал себя, — задумчиво проговорил Загорский. — Так отрадно, так покойно. Удивительно даже.

Они лежали и молчали. Смотрели в небо на проплывающие мимо облака и молчали. Загорский медленно поглаживал ее пальцы, и эта невинная ласка наполняла душу Марины таким восторгом, что ей хотелось запеть во весь голос, чтобы весь окружающий мир знал, как счастлива она быть сейчас тут, рядом с этим мужчиной.

Она повернула голову и посмотрела на профиль Загорского. Он лежал с закрытыми глазами и действительно выглядел расслабленным. Черты его лица смягчились, исчезли морщинки со лба и уголков глаз, исчез циничный прищур глаз. Он выглядел сейчас таким молодым, что у Марины перехватило дыхание. Она протянула руку и ласково коснулась пальцами его лица, проведя ими по лбу, носу, щекам, губам.

— Ты так красив, — прошептала она. — Я даже боюсь отпускать тебя от себя. Вдруг там, вдали от меня, ты меня забудешь.

Загорский открыл глаза и повернул к ней голову, встретившись с ней глазами. Он недолго смотрел на нее, потом поймал ее руку и приложил к своему сердцу.

— Чувствуешь, как оно бьется? Оно бьется только ради тебя. Ради тебя, милая.

Потом он резко повернулся и оказался на ней, опираясь на локти. Он нежными медленными движениями убрал волосы с ее лица, а затем быстрыми поцелуями покрыл ей глаза, лоб и щеки. Когда, в конце концов, соединились их губы, Марина уже потерялась в пространстве и времени, и совсем не думала, что они сейчас не в спальне, а на лугу, на виду у любого случайного крепостного. Высокая трава скрыла их тела полностью от случайных взглядов, а солнце ласково пригревало своими лучами, не давая замерзнуть под легким ветерком.

Вечером после ужина, когда Сергей курил сигару на крыльце, Марина вышла к нему из их небольшого домика и присела на ступени. Она остаток дня думала о том, как им следует поступить в дальнейшем с новостью об их браке, о чем и спросила сейчас у мужа.

Загорский слегка прищурил глаза, и Марина поняла, что ему не особо приятна эта тема для разговора. Но рано или поздно им необходимо было обсудить то, что их ждет в будущем.

— Что мы будем делать? — повторила она. — Я не писала маменьке уже три дня, это не свойственно мне. Предполагаю, она уже с ума сходит от волнения. Что ей написать?

— То, что пишешь обычно, то и напиши, — ответил ей Загорский, стряхивая пепел с сигары. — Но ни слова о венчании. Никто не должен знать о нем. До поры до времени.

Он помолчал, затягиваясь сигарой, а потом выпустил дым вверх и продолжил:

— Никто не должен знать пока. Ни одна душа. Прежде я должен расположить к себе деда. Он ключевая фигура в том, как повернется наше будущее. Я постараюсь наладить с ним отношения в ближайшем времени. Черт, никогда не думал, что скажу это! Он должен узнать первым о нашем венчании. Затем сообщим остальным.

— Как долго мы будем хранить все в тайне?

— Я думаю, до Покрова, не больше. Да, это долго, понимаю, но мне необходимо время. Этих четырех месяцев мне хватит с лихвой. Не уверен, что путь к примирению будет легок, и в положительном результате у меня полно сомнений, но рискнуть стоит, — он снова глубоко затянулся сигарой. — Я старался быть аккуратным, но иногда все же терял голову. Если… если что-то пойдет не так, тотчас пиши мне.

— Что пойдет не так? — не поняла Марина, а потом, покраснев, кивнула, когда Загорский слегка качнул головой в сторону ее живота.

— Когда состоится торжество по случаю твоей помолвки с Ворониным? — спросил Загорский. Марина недоуменно на него посмотрела.

— Не понимаю, о чем ты. Мы еще не говорили даже об этом. Сначала необходимо переговорить с моими родителями.

— Так еще не было официального оглашения? И приглашения не разосланы? — удивленно переспросил Загорский, а потом, хлопнув себя по колену, расхохотался. — Обманул! Обманул, как мальчишку!