– Говард, – так же невозмутимо ответила Кики, – прошу, давай без показательных выступлений. Мы не на сцене. Я уже сказала: сейчас я об этом говорить не хочу. Ты меня услышал?

Говард слегка кивнул.

– Леви нужны деньги на такси. Если уж тебе приспичило волноваться, поволнуйся об этом. А не о Кипсах.

– Кипсах? – раздался откуда-то голос Леви. – Каких таких Кипсах? Гдей-то они?

Этого псевдобруклинского акцента не было ни у Говарда, ни у Кики, да и у Леви он появился всего три года назад, когда ему стукнуло двенадцать. Джером и Зора родились в Англии, Леви в Америке. Разные американские акценты его детей казались Говарду несколько искусственными – не впитанными в стенах этого дома, не перенятыми от матери. Но акцент Леви был самым труднообъяснимым. Бруклин? Белси жили триста с лишним километров севернее. Сегодня утром Говард решил, наконец, высказаться на эту тему (хотя жена не раз просила его не вмешиваться), но возникший из коридора Леви обезоружил его широкой улыбкой.

– Леви, дорогуша, – сказала Кики, – скажи, ты знаешь, кто я? Ты в принципе обращаешь внимание на то, что происходит вокруг? Помнишь, кто такой Джером? Что он твой брат? Что он в отъезде? Что он пересек большой океан и сейчас живет в месте под названием Англия?

Леви держал в руке кроссовки. Хмуро отмахнувшись ими от материнского сарказма, он сел обуваться.

– Ну и что? Типа я в курсе, кто эти Кипсы? Да знать я не знаю никаких Кипсов.

– Джером, ступай в школу.

– Я теперь тоже Джером?

– Леви, в школу!

– Ну вечно ты так… Я просто спросил, и все, а ты вечно… – Тут Леви состроил неопределенную мину, и подразумеваемое слово осталось неясным.

– Монти Кипс. Человек, на которого в Англии работает твой брат, – устало сдалась Кики.

Говард с интересом наблюдал, как Леви добивается этой уступки, нейтрализуя едкую Кикину иронию своей простодушностью.

– Вот видишь, – сказал Леви так, словно в этом доме он единственный поборник вежливости и здравого смысла. – Ведь нетрудно было?

– Значит, это письмо от Кипса? – спросила Зора, спустившись по ступеням и став за плечом матери. Их поза – дочь, склонившаяся над матерью, – точь-в-точь повторяла картину Пикассо с крепкотелыми разносчицами воды. – Папа, на этот раз мы ему ответим вместе – мы уничтожим его. За кого он выступает? За британских республиканцев?[3]

– Нет-нет, и близко ничего такого. Это от Джерома. Он женится, – сказал Говард. Он отвернулся и, не обращая внимания на распахнувшийся халат, подошел к стеклянным дверям в сад. – На дочери Кипса. Очевидно, это забавно. Ваша мать находит это уморительным.

– Нет, дорогуша, – сказала Кики. – Кажется, мы как раз выяснили: я не нахожу это уморительным. На мой взгляд, по е-мейлу в семь строк вряд ли можно понять, что к чему. А раз невозможно сказать, что все это значит, я не горю желанием впопыхах решать…

– Вы серьезно? – встряла Зора.

Выхватив у Кики листок, она почти вплотную поднесла его к близоруким глазам. – Что за шутки, твою мать?

Прижавшись лбом к толстому стеклу, Говард чувствовал, как его брови пропитываются влагой. На улице все шел и шел демократичный снег Восточного побережья, выбеливая подряд садовые кресла и столы, деревья, почтовые ящики, заборные столбы. Говард выдохнул на стекло ядерный гриб и стер его рукавом.

– Зора, не пора ли на занятия? И не надо в моем доме таких слов. А? Ну да! Да ну? Нет! – пресекла Кики все Зорины попытки высказаться. – Все? Пусть Леви дойдет с тобой до стоянки такси. Сегодня я не смогу его отвезти; хочешь, спроси у Говарда, может, он его отвезет, в чем, правда, я сомневаюсь. А я позвоню Джерому.

– Меня не надо подвозить, – сказал Леви, и тут только Говард по-настоящему заметил сына и его обновку: тонкий черный женский чулок на голове, завязанный сзади узлом с небрежной, похожей на сосок пипочкой.

– Ты не сможешь ему позвонить, – тихо сказал Говард. И оперативно отступил с глаз долой за их гигантский холодильник. – У него нет денег на телефоне.

– Что ты сказал? – спросила Кики. – А? Не слышу.

Внезапно она возникла за его спиной.

– Где у тебя записан телефон Кипсов? – осведомилась она, хотя обоим был известен ответ.

Говард молчал.

– Ах да, конечно, – сказала Кики, – он записан в ежедневнике, том самом ежедневнике, забытом в Мичигане на знаменитой конференции, на которой тебе было недосуг думать о таких пустяках, как жена и дети.

– Давай не сейчас, а? – попросил Говард. У виновного одна возможность – умолять об отсрочке приговора.

– И так всегда, Говард. Что бы ни случилось – расхлебывать мне, мне отвечать за твои поступки, и…

Говард шарахнул кулаком по холодильнику.

– Прошу, не надо. Дверца отскочила, она и так уже… Все разморозится, закрой плотнее, плотнее, еще… Ну хорошо: это печально. Печально, если так все оно и есть, но как раз этого мы пока не знаем. Сейчас имеет смысл без суеты, потихоньку выяснить, что за чепуха там творится. Давай успокоимся и поговорим – например, когда мы… Когда приедет Джером и нам в принципе будет о чем говорить. Согласен?

– Хватит ссориться, – тихонько буркнул, а затем громко воззвал Леви из дальнего угла кухни.

– Мы не ссоримся, дорогуша, – сказала Кики и наклонилась вперед.

Она нагнула голову и размотала широкий огненно-красный платок. Две ее толстые тугие косы спускались до попы, как бараньи рога, если те раскрутить. На ощупь выровняв концы платка, Кики запрокинула голову и дважды обмотала ткань, завязав ее на прежний манер, только туже. После этого Кики оперлась о стол и повернулась к детям подтянутым, непререкаемым лицом.

– Все, спектакль окончен. Зур, в горшке возле кактуса было несколько долларов. Дай их Леви. Если там ничего нет, одолжи ему из своих, я потом верну. У меня в этом месяце туговато с финансами. Хорошо. Иди и учись. Чему-нибудь. Чему угодно.

Когда через несколько минут за детьми закрылась дверь, Кики повернулась к мужу с выражением, в котором только он мог прочесть каждую строку и каждую сноску. Говард беспричинно улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Говард посерьезнел. Случись сейчас схватка, даже идиот не поставил бы на него. Нынешняя Кики (которую однажды, двадцать восемь лет назад, в первый день в их первом доме, Говард перекинул через плечо, словно легкий скатанный ковер, чтобы потом положить и самому лечь сверху) весила верных сто тринадцать килограммов и выглядела на двадцать лет моложе его. Женщины ее этнической принадлежности почти избавлены от морщин, а у Кики, благодаря набранному весу, кожа вообще была поразительно гладкой и упругой. В пятьдесят два года у жены сохранилось абсолютно девичье лицо. Красивое лицо норовистой девчонки.

Она метнулась назад в кухню и так стремительно пронеслась мимо, что он рухнул в стоявшее поблизости кресло-качалку. Подлетев к столу, она стала яростно набивать сумку совершенно не нужными на работе предметами. Заговорила, глядя в сторону:

– Знаешь, что меня поражает? То, что один и тот же человек в чем-то профессор профессором, а в чем-то – дремучий кретин! Посмотри «Азбуку для родителей», Гови. Ты узнаешь, что подобные действия приводят к абсолютно противоположному результату. Абсолютно противоположному.

– Черт возьми, – задумчиво сказал Говард из кресла-качалки, – все всегда происходит совсем не так, как мне хочется, а наоборот.

Кики застыла на месте.

– Ну да. Ты вечно у нас ущемлен. Твоя жизнь – разгул потерь.

Это был намек на недавнее кошмарное происшествие. Предложение распахнуть в их супружеском особняке дверь в прихожую страданий. Предложение было отклонено. И Кики приступила к решению привычной задачки – как разместить маленький рюкзачок посередине широченной спины.

Говард встал и благопристойно запахнул банный халат.

– У нас есть хотя бы их адрес? – спросил он. – Домашний адрес?

Словно ярмарочный умелец читать мысли, Кики сжала виски и медленно заговорила. И хотя ее поза выражала саркастичность, глаза ее были мокры.