На трапах они поставили молодцов с огнестрельным оружием, которым явно некуда было спешить. В тишине было слышно, как отплевывался Садовод. В окружении офицеров и матросов я увидела Капитана. Лицо у него было белое, он по одной выкладывал банкноты из корабельной казны на пульт д ля лоций и карт где уже лежали серьги и цепочки матросов.

Потом элегантные господа вытащили ножи, и ни один матрос не пикнул, когда они ловко и быстро вспороли их воротники и вытащили зашитые деньги. Люди с огнестрельным оружием отошли от трапов. Прежде чем уйти, кто-то из элегантных господ, двумя пальцами взяв за подбородок, приподнял мое лицо, слегка поклонился и вроде даже принес извинения за беспокойство.

Той ночью я начала заикаться и впервые увидела, как Капитан пьет. Той ночью все напились, кроме Нобеля, который напился еще накануне с утра и одетый заснул, приткнувшись к фальшборту, так что ничего не видел и не слышал.

«Проснись, отважный Блай!» Я его разбужу, пусть покажет, как бить себя по физиономии, если уже в середине дня теряешь способность нормально разговаривать: сперва вроде слегка першит в горле, ничего серьезного, но потом страшно шепелявишь и заикаешься. И еще пусть покажет, как после такой передряги снова встать на ноги. И пусть узнает что в команде он теперь единственный с золотой серьгой. Но Нобель только повернулся на другой бок, — что значит презренный металл в сравнении с временем, которое влечет нас вдоль хребта океана, в сравнении с тоской, которая тем сильнее, чем ближе мы к нашей родине? Но внезапно, уже перед самым прибытием, наша тоска по родине исчезает, как деньги, зашитые в воротник матросской рубахи…

Но в этом смысле мы, семнадцать человек команды и три оставшихся Оплативших пассажира (и бутылка рома) говорим на разных языках. Той ночью все пили в одиночку, каждый сам по себе, каждый — на своем континенте, за плотно запертой дверью. Даже двери офицерских кают были заперты, и Садовод, который впервые пожелал поставить всем пиво, поскольку сберег свои жемчуга, сидел, потерянный, на корме и раскладывал пасьянсы.

На другое утро жизнь пошла своим чередом. В море плавучие краны, раскачивающиеся башни с воздетыми руками, — в порту мало места, корабли разгружаются и загружаются на рейде. Кок и Стюард укладывали вещи, а наш корабль все больше опускался под тяжестью груза, он уже стал походить на плот. Кто не работал, засыпал стоя — в коридорах, на палубах, между кнехтами или в портовой конторе на пластмассовых табуретах, под гомон крикливых агентов, или под проливным дождем на шезлонгах для Оплативших пассажиров, которые прятались в каютах, опасаясь неугомонных торговцев и особенно женщин, продающих талисманы и амулеты. На палубу сыпался рис, летели команды на языке, который я в этом путешествии уже не выучу.

Когда я вышла на палубу, между канатов и шлангов текли сточные воды, я шла, прижимая к носу платок, раскидывая ногами газетные клочья и куриные кости. В ушах раздавался голос Хапполати, рассуждавшего о запахах разных стран, но, повернувшись в ту сторону, откуда он доносился, как мне показалось, я увидела Кока. Он был желт, одет в свежую выглаженную рубашку и победоносно вздымал над головой челюсть тунца.

Что за времена! Все на свете меняет своих владельцев — жемчуг покидает шею, камбуз теряет кока, костюм расстается со стюардом, стол — с едоками. И все-таки, сыграем на прощанье в игру со странами и флагами, я хочу вернуть свою собственность — челюсть тунца. Конечно же, Кок выиграл и на прощанье запел песню, которой я раньше не слышала: «Мой Гонконг, твой Гонконг!» Стюард же заметил, мол, не все ли равно, как называть страну, дело не в названии.

Уже стемнело, когда я прыгнула в одну из проплывавших мимо джонок, решив посетить Гонконг. Гремел гром, сверкали молнии, волны перекатывались через борт, кормчий хмуро взирал на огни города. В порту все пестрело яркими вымпелами, которые бились на ветру над мордами огнедышащих драконов. Возле передвижного прилавка с пивом стоял пожилой придворный шут английской королевы и наигрывал на волынке нечто заунывное, ибо королева навеки покинула Гонконг.

Сияющий огнями корабль последнего губернатора — наместника ее величества постепенно скрылся за горизонтом. Там на палубе машут платками и плачут три его дочери, белокурые девы. Волынщик перестал дудеть, погрозил кулаком черному как сажа небу и воскликнул:

— Раз и навсегда отрекаюсь от правителей нового правительства! Клянусь Богом, добром это не кончится. Ибо Он наведет на землю потоп водный, дабы истребить под небесами всякую плоть, в коей есть дух жизни, и принца, и губернатора, и трех губернаторских дочек, которые, разумеется, не сумеют построить плот из светящихся поплавков и деревянных обломков и не знают, что не следует плавать без сугубой надобности.

Но в этом городе в июле всегда льют дожди, и голос волынщика потонул в раскатах грома и общего ликования.

— Одну бутылку, пожалуйста, — поспешила я попросить, прежде чем он снова задудел в свою волынку. Протягивая деньги, я под маской шута узнала Географа. — Боже, храни королеву! — крикнула я и побежала в сторону города.

В эту ночь на мачту опустилась черная птица, похожая на ворона, и начала издавать звуки, напоминающие карканье. Матросы завыли как собаки, а утром мы увидели землю. Генерал-капитан велел принести на палубу и открыть ящики, чтобы с берега еще издали было видно — мы прибыли не с пустыми руками, а с теми вещами, что нашлись в комоде моей сестры, хламом, которым давно уже никого не приманишь.

Я все описал и нарисовал — даже то, как Генерал-капитан отвязал от релинга и одного за другим втащил на палубу коков, как матросы вскрывали ящики и, подняв к свету, так и сяк вертели каждую вещицу, примеряли браслеты и шейные платки, ссорились из-за красных шапок, которых на всех не хватило.

— Все это я в точности так и представляла себе! — в восторге воскликнула сестра. — А теперь нарисуй себя, глядя в тысяча первое зеркальце. — Но когда я увидел себя в зеркале, карандаш выпал у меня из пальцев, и я бросил папку с рисунками в море.

Пока мы не пристали к берегу, матросы, по локоть запуская руки в ящики со стеклянными бусами и поддельными драгоценностями, пригоршнями швыряли мишуру на берег.

Я рассказываю обо всем этом, хотя на берегу никого не было, и сестра, усомнившись в моей правдивости, открывает глаза. Она уже начата терять терпение — когда же Генерал-капитан даст приказ к атаке, не зря же ему явилась в небесах Пречистая Дева?

Он отдал приказ. Бой продолжался целый день и всю ночь. С кем мы сражались, не ведаю, но Генерал-капитан приказал развести костры, дабы повергнуть врагов в ужас. Однако дым окутал сражавшихся матросов, они начали кашлять, потеряли из виду друг друга и перестали понимать, где свои, где враги. В пылу сражения поварежка третьего кока поразила Генерал — капитана в голову, да так и осталась сидеть на его макушке наподобие шлема.

Дождавшись рассвета, мы хотели оказать Генерал-капитану последние почести, но мертвое тело его исчезло, и сестра, довольная, во сне повернулась на другой бок.

За все путешествие я ни разу не видела крыс. Мы все еще повязываем белые салфетки на шею и едим с белых тарелок, разрисованных синими флажками. Новый стюард иногда роняет тарелки, полотенца в каютах уже не так тщательно выглажены, но вода в душе за занавеской все еще пригодна для питья. Только вот письма моих друзей становятся все более редкими.

А мне о чем писать? О чем рассказывать? Что я теперь — заика, и пишу, соответственно, тоже через пень колоду? Пигафетта перестал рассказывать, его тень сделалась совсем маленькой, он не знает, слушаю я его или нет, потому что острова, на которых убили Генерал-капитана, давно остались позади. Туда поедут Кок и Стюард, единственные, должно быть, кто знает, в какой пещере спрятано тело убитого, но ведь они ни за какие блага не притронутся к мертвецу, да и некогда будет — потащат чемоданы, в которых полно картинок, каких я в этом путешествии уже не увижу.