В действиях Кира мы можем усмотреть отражение и другого его убеждения: властители должны отличаться от подвластных не только своим личным совершенством, но и способностью очаровывать других. По крайней мере он и сам предпочитал носить мидийскую одежду и убедил пользоваться ею своих сотоварищей. Он считал, что эта одежда помогает скрывать телесные изъяны тем, кто их имеет, и позволяет носящим ее казаться и красивыми и высокими. Действительно, мидяне носят такие башмаки, в которые они могут совсем незаметно что-нибудь подкладывать, чтобы казаться более высокими, чем они есть на самом деле. Кир позволял также персам подводить глаза, чтобы они казались выразительнее, чем есть, и румяниться, чтобы кожа выглядела более красивой, чем она бывает от природы. Он воспитал в них также привычку не плевать и не сморкаться на людях и не оборачиваться явно при виде кого-либо, но сохранять невозмутимость. [317]Он полагал, что все это помогает выступать перед подчиненными в более почтенном виде.

Вот так, самолично руководя упражнениями и подавая другим высокий пример, Кир занимался подготовкой тех, кому, по его мнению, надлежало властвовать. Прочих, кому он уготовил быть рабами, он отнюдь не побуждал упражняться в трудных занятиях свободных людей и не позволял им приобретать оружия. Однако он старался, чтобы они никогда не оставались без еды и питья из-за тех упражнений, которыми занимались свободные. Так, когда им приходилось сгонять зверей в долины для всадников, он разрешал им брать с собой на охоту еду, тогда как никому из свободных он не позволял этого. В походе он приказывал своевременно отводить их к воде, как вьючных животных, а когда приходил час завтрака, ждал, пока они что-нибудь съедят, чтобы их не мучил зверский голод. В результате они тоже, подобно самым знатным, называли его своим отцом, хотя он заботился только об одном — чтобы они всегда безоговорочно оставались подневольными слугами.

Так Кир старался обеспечить незыблемость персидской державы. Что касается себя лично, то он был совершенно уверен, что ему не грозит никакой серьезной опасности со стороны порабощенного населения: он считал этих людей лишенными воинской доблести и видел их полную разобщенность, а кроме того, никто из них не мог даже приблизиться к нему ни ночью, ни днем. Однако были и другие, которых он признавал за людей могущественных, тем более, что, как он видел, они были вооружены и сплочены. Некоторых из них он знал как предводителей конных и пеших отрядов, во многих замечал высокий дух людей, уверенных в своей способности властвовать. Эти последние весьма близко соприкасались с его охраной, а многие из них частенько общались и с ним самим; это было необходимо во всех случаях, когда он собирался прибегнуть к их услугам. Конечно, эти люди во многом могли представлять для него серьезную опасность. Обдумывая, каким способом обезопасить себя от угрозы с их стороны, он счел непригодным лишать их оружия и воинского достоинства; он находил это несправедливым и чреватым возможностью крушения своей власти. С другой стороны, совершенно не подпускать их к себе и явно выказывать им свое недоверие тоже могло означать, по его мнению, начало войны. Вместо всего этого, понял Кир, есть только одно, но самое действенное и вместе с тем самое достойное средство обеспечить свою безопасность — это сделать всех этих могущественных людей более друзьями себе, чем друг другу. Как, по нашему мнению, ему удалось добиться этой дружбы, мы сейчас постараемся рассказать.

Первым делом он всегда, в любое время старался как только мог показать свою приветливость, потому что, полагал он, как нелегко людям полюбить тех, кого они считают своими ненавистниками, и относиться доброжелательно к своим недоброжелателям, точно так же трудно представить себе, чтобы те, кого знают как друзей и доброжелателей, становились предметом ненависти со стороны тех, кто верит в их дружбу. Пока у него было меньше возможностей одарять людей, он старался добиться дружбы иными средствами — своей заботой о ближних, желанием облегчить их труды, искренней радостью по поводу их успехов и сочувствием — по поводу неудач. Когда же у него появилась возможность жаловать ценные подарки, тогда, думается нам, он прежде всего принял за правило, что никакие дары не доставляют людям столько радости, при одной и той же затрате средств, как угощение. Проникшись таким убеждением, он прежде всего распорядился, чтобы за его столом всегда подавали, наряду с кушаньями для него самого, еще много таких же яств для большого количества людей. Все, что подавалось, он, исключая часть, которая предназначалась ему самому и его сотрапезникам, раздавал тем из своих друзей, кому хотел показать, что помнит о них и благоволит к ним. Рассылал он угощения также и тем, кем был особенно доволен за несение охраны, за оказание услуг или какие-либо другие дела показывая этим, что их стремление угодить ему не остается незамеченным. Также и слуг он отличал кушаньями со своего стола в знак особой похвалы, причем всю еду для этих слуг приказывал ставить на свой собственный стол, будучи убежден, что как собакам, так и слугам это внушает особую преданность. [318]Затем, если он хотел привлечь к кому-либо из друзей внимание толпы, то таким он также посылал кушанья со своего стола. Ведь и поныне, лишь только люди заметят, что кому-то посылаются дары с царского стола, как все они начинают заискивать перед такими счастливцами, думая, что те находятся в особой милости и могут оказать им содействие. Впрочем, не только в силу этих названных нами причин доставляют радость дары, посылаемые царем; кушанья с царского стола действительно гораздо вкуснее. А что дело обстоит именно так, в этом нет ничего удивительного, ибо как прочие искусства доведены до высокого совершенства в больших городах, так, соответственно, и царские яства готовятся особенно хорошо. Ведь в небольших городах один и тот же мастер делает ложе, дверь, плуг, стол, а нередко тот же человек сооружает и дом, причем он рад, если хоть так найдет достаточно заказчиков, чтобы прокормиться. Конечно, такому человеку, занимающемуся многими ремеслами, невозможно изготовлять все одинаково хорошо. Напротив, в крупных городах благодаря тому, что в каждом предмете нужду испытывают многие, каждому мастеру довольно для своего пропитания и одного ремесла. А нередко довольно даже части этого ремесла; так, один мастер шьет мужскую обувь, а другой — женскую. А иногда даже человек зарабатывает себе на жизнь единственно тем, что шьет заготовки для башмаков, другой — тем, что вырезает подошвы, третий — только тем, что выкраивает передки, а четвертый — не делая ничего из этого, а только сшивая все вместе. Разумеется, кто проводит время за столь ограниченной работой, тот и в состоянии выполнять ее наилучшим образом. То же самое происходит и с приготовлением пищи. У кого один и тот же слуга стелет ложе, накрывает на стол, месит тесто,

[319]и готовит то одни, а то другие кушанья, у того, я думаю, по необходимости все получается так, как придется. Но в домах, где работы вполне хватает, чтобы одному — варить мясо, другому — его жарить, третьему — варить рыбу, четвертому — ее жарить, пятому печь хлеба, причем не различного вида, но лишь одного, наиболее предпочтительного, там при таком порядке, я думаю, каждое блюдо приготовляется самым изысканным образом. [320]

В умении приобретать дружбу пожалованием даров со своего стола Кир не имел себе равных. Впрочем, жалованием всяких иных милостей он также добивался многого, как я сейчас об этом расскажу. Ведь если он намного превосходил остальных людей величиной получаемых доходов, то еще больше он превосходил их щедростью своих даров. Начало этому положил именно Кир, но и поныне сохраняется еще у персидских царей такая щедрость в подарках. [321]В самом деле, у какого правителя друзья выглядят более богатыми, чем у персидского царя? Кто проявляет больше стараний, чтобы облечь своих людей в красивые одежды, чем этот царь? Чьи подарки можно узнать с такой же легкостью, как узнаются дары персидского царя, — браслеты, гривны, златосбруйные кони? [322]Ведь там и владеть-то этими вещами нельзя, если их не подарит царь. О ком другом еще говорят, что он щедростью своих даров добивается, чтобы люди отдавали ему предпочтение и перед братьями своими, и перед родителями, и перед детьми? [323]Кто другой умел так карать врагов, отстоящих на много месяцев пути, как персидский царь? Кто другой, кроме Кира, сумел добыть себе власть завоеванием и умереть, заслужив от подвластных имя отца? Между тем, очевидно, что это имя более подходит благодетелю, чем захватчику. Мы отлично знаем, кроме того, что и тех, кого называют царскими очами и царскими ушами, он сумел найти и привязать к себе не иным каким-либо способом, а именно дарами и почестями. Всех, кто доносил о новостях, которые ему важно было знать, он одарял великими милостями и таким образом побудил многих людей и подслушивать, и высматривать что угодно, чтобы только добыть для царя важные известия. [324]Вследствие этого и стали считать, что у царя много очей и много ушей. А если кто думает, что у царя есть только одно избранное око, то он ошибается. Один ведь немного мог бы увидеть и немного мог бы услышать, да и всем остальным тогда как бы был дан приказ ничего не делать, если бы это поручение было возложено только на одного. К тому же, распознав такое царево око, люди знали бы, что его-то им и надо остерегаться. Однако дело обстоит совсем не так; напротив, царь выслушивает любого, кто заявляет, что он слышал или видел что-либо достойное внимания. Вот почему считается, что у царя много ушей и много очей. От этого люди повсюду боятся вести речи, не угодные царю, как будто он сам их услышит, и совершать поступки, не угодные царю, как будто он сам будет их свидетелем. Нечего и думать, что кто-нибудь решился бы там в разговоре дурно отозваться о Кире; напротив, каждый всегда держал себя среди присутствующих так, как если бы все они были царскими очами и ушами. Я не знаю, однако, чем еще можно было бы объяснить такое отношение людей к Киру, как не готовностью его за малые услуги оказывать большие милости.