— Это вам, любовь моя, на тот случай, если снова будет штормить. Однако я думаю, что все самое плохое уже позади…

Я начала читать примечательный, с наклоном вправо почерк Торака, придававший бумаге вид документа времен Гете.

По отношению к телесной любви, к сексу, человек учится испытывать чувства, он учится чувственной предрасположенности. Тепло и близость, удовлетворение сексуальных потребностей и импульсов — это все необходимая ступень на пути к любви. Следующая, более утонченная, есть уже собственно Эрос — с добавлением страстного желания отдать себя всего. Здесь речь идет уже не только о телесном удовлетворении, здесь становится важно и удовлетворение, получаемое от чувств другого. Партнер теперь уже не только объект страсти, но любимая, желанная и дополняющая часть самого себя. Следующей формой любви является всеохватная, бескорыстная любовь, которая ничего не требует, ничего не ждет от своего партнера, ни с кем и ни с чем не считается, лишь отдает саму себя и в некоторых своих проявлениях переходит в любовь к Богу. Она включает в себя отречение, отдачу, способность разделить как страдание, так и счастье, независтливость, благодарность, радость от готовности радоваться, готовность помочь, но также и довольство самим собой, которое ничего не имеет общего с эгоизмом, а лишь предполагает знание о богоспасенности. После этой формы любви каждый, испытавший ее, стремится на путь самосовершенствования.

Я подняла голову и в раздумье посмотрела на Торака. Он, приветливо кивнув мне, попросил:

— Расскажите, пожалуйста, конец…

Случилось нечто странное.

Чтобы защитить наши тела друг от друга, мы становились уродами. Мы прямо-таки спасались бегством в уродливость и болезни: по меньшей мере месяца три мы подхватывали одну инфекцию за другой, болели и непрерывно заражали друг друга. Я мало-помалу набрала шесть килограммов лишнего веса, у него тоже наметился животик. Меня очень удивляло то, что он все реже и реже действительно хорошо выглядел — черты лица стали утомленными, запали, щеки начали отвисать. Он стал выглядеть старше, чем был на самом деле. И когда я сама смотрелась в зеркало, то тоже ужасалась.

А он вел себя как жена, отказывающая мужу по всевозможным причинам. Он, дескать, не может представить, что кому-то может понравиться его тело, он-де сам себя выносить не может, да и вообще, он не может заниматься сексом без любви.

Когда мы тренировались, то и тогда уже не испытывали никакого удовольствия от своих отражений в зеркале. А иногда по нескольку недель кряду не тренировались вообще. Он часто с удивлением говорил о том, что, оказывается, у мужчин точно такие же проблемы с возрастом, как и у женщин. А его жена между тем поняла, что высказанное ею в свое время замечание по поводу моего возраста было голом в свои ворота, как выяснилось позже. И она тоже постарела.

Иногда, очень редко, у нас бывали неожиданные вспышки страсти в прихожей или на кухне, особенно, когда в доме бывали гости или же если нас возбуждала опасность быть застигнутыми, как подростки. Но, несмотря на эти редкие счастливые мгновения, в целом пришло большое увядание чувственности.

Я понимала, что у Симона большие проблемы из-за того, что он просто стареет. Он часто выглядел отекшим, бледным от бессонной ночи, вялым, больным. Время от времени я замечала, что он покуривает гашиш или пьет слишком много пива. Судя по всему, и ему было нелегко.

Его раздвоенность начала доставать его. Он уже не мог быть чем-то целым, единым. От ощущения, что он не может, не в состоянии жить последовательно, он спасался бегством в сарказм. Мне казалось, что его пугала собственная пустота, и, в качестве замены недостающей сущности, он разыгрывал различные роли, ожидая одобрения за них, — роль ухажера, роль великого бизнесмена, роль коленопреклоненного, роль фавна и, с недавних пор, роль комика. Были моменты, когда он действительно был смешным, но чаще всего это производило впечатление некоторой неестественности, манерности, позы, которая должна прикрыть то, что… да, а что, собственно? Что там у него было такого, что нужно было скрывать?

Все снова и снова я спрашивала, о чем он думает, как его дела, чего он хочет, о чем мечтает; бесчисленное количество раз я пыталась выяснить, что же он на самом деле чувствует, проникнуть в глубь его души, но всякий раз он захлопывался, как устрица в своей раковине.

Он погрузил чувства в яму своего сердца и боролся со своей слабостью, не видя выхода их этой дилеммы. Застарелая проблема — то, что он никого не мог оставить, не мог вырвать из своего сердца, вросла в его сущность. Очевидная невозможность разрыва ни с той, ни с другой, стоявшая все время перед его внутренним взором, заметно подкосила его. И я так часто настаивала… напрасно. Все это были тщетные старания. Он говорил только:

— Когда чувствуешь себя хорошо, то все в порядке, и с сексом тоже. Но когда сам себя выносить не можешь, то тут уже речи ни о каких утехах быть не может.

— Но ведь это нехорошо, что ты все носишь в себе. Это же убивает, — настаивала я. — Тебе нужно поговорить об этом с кем-нибудь!..

Он только усмехнулся и сказал:

— Мой друг — то дерево, оно все знает.

Я сделала, что могла. Он не хотел.

Выдержать или покончить.

Он не мог прервать наши отношения по глубоким, внутренним причинам. И я не отпускала его. Мое внутреннее кредо было таким: «Это должно быть пережито обоими! До горького конца. До тех пор, пока каждый не взглянет в глаза истине и не сможет рассказать о ней, даже если она неприятна!» Я понимала, что нужно лишь ждать, пока не перевернется страница. Терпеливо выжидать сколько нужно, не жалуясь и не причитая.

«Нужно быть дольше своих трудностей», — говорит Шри Ауробиндо. Другого выхода нет.

Через несколько дней Торак пригласил меня на карнавал в Венеции. Немного поколебавшись, я приняла предложение, и вот мы стоим на площади перед собором Святого Марка.

Торак взял меня за руку. У меня было такое чувство, что я веду уродливого ребенка. Свободной рукой он указывал на величественный собор.

— Видите вон то гигантское строение? Сегодня после обеда я покажу вам базилику изнутри — неизгладимое впечатление! Но давайте еще немного продвинемся к воде и насладимся утренним солнцем. Затем слегка позавтракаем, а потом вы, вероятно, захотите немного успокоиться и отдохнуть после поездки. В два часа мы с вами встретимся у бюро регистрации.

Мы сели на желтые пластиковые стульчики у маленькой пристани. Солнце посылало нам свои первые теплые лучи, вода блестела, было еще прохладно. Площадь была еще пуста, не было видно ни души.

— Через два часа все будет забито народом, — сказал Торак. — Наслаждайтесь покоем… Карнавал в Венеции — это не шумливое сборище пьяниц; это оазис стиля, полного фантазии, сказок из «Тысячи и одной ночи», мечты из цвета, золота и серебра. Вас охватит чувство изумления и наслаждения, и вы захотите только смотреть, смотреть и смотреть. А сейчас взгляните на ту даму в красном!..

Существо в красном тюле и кружевах, парче и жемчуге, с огромным головным убором, похожим на тюрбан, в маске из красных перьев медленно, с горделивой осанкой шествовало по мощеной площади; казалось, что оно почти парит над землей. Женщина остановилась ненадолго, элегантно склонила голову, сделав грациозный жест рукой, поклонилась, вновь подняла голову и, как в замедленной киносъемке, пошла дальше.

— Не фотографируйте, — пусть лучше это останется зыбкими картинами в голове или чувствами в сердце, чем если пытаться перенести все эти маски на бумагу. Они потеряют весь свой блеск и жизнь, даже если фотографии будут цветными, профессионально сделанными и самого лучшего качества. Маски околдовывают только в реальности, которая сама как мечта и остается в вас как внутренняя действительность. Ведь и сновидения исчезают, когда пытаешься передать их словами. Венеция — это сказка, а сказки остаются живыми только в воспоминаниях и ощущениях. Кто знает это лучше, чем вы, сударыня?.. И когда в среду вы будете уезжать отсюда, вы уже будете иной, чем теперь. Вы уедете обогащенной, обогащенной этими незабываемыми впечатлениями. Обогащенной… подумайте над этой фразой.