На мой вкус отливов у нас было хоть отбавляй, зато в приливах ощущался недостаток.

— Бедная моя Миртл, — сказал я в порыве глубокого сострадания. У таких натур, как она, душевное равновесие неустойчиво — в чем для меня и состояла главная ее прелесть, — но, увы, скачки в ее настроении почему-то чаще всего совершались вниз.

— Знаешь что, я бы легче смотрел на вещи, — сказал Том. — Уж такой у человека склад личности, и поверь, по существу, она недурно к нему приспособилась. — Он посмотрел на меня с улыбкой. — Я в этих делах разбираюсь, Джо.

Я прекрасно знал, что, когда он остается вдвоем не со мною, а с Миртл, у него совершенно другой подход к вопросу.

— В этом смысле я ей куда ближе тебя. А вот такое замечание Миртл, наоборот, должна была слышать сто раз, находясь tete-a-tete с Томом.

— Да, знаешь ли, намного ближе, — повторил Том.

Что было пользы спрашивать, не намерен ли он предпринять какие-то шаги, основываясь на подобного рода близости? Будущее покажет, причем очень скоро. И я чистосердечно сказал:

— Ты очень меня поддержал, Том.

— А на что иначе друзья?

— Видит бог, мне это было нужно.

Том покрутил головой.

— Настало время кончать с этой историей. — Такой голос, налитой несказанной мудростью, Том припасал для особых случаев; он шел из самой глубины его — надеюсь, вы не забыли — бесконечно старой души. Мне припомнились слова Болшоу: «Срок настал». Почему, черт возьми, у всех, кроме меня, есть это умение точно определять, когда настали сроки? Не потому ли, что им отказано в умении определять что бы то ни было иное?

Том выдул из кружки примерно треть и оторвался от нее с удовлетворенным вздохом. Я обратил внимание, что в окошке появился бармен — он протирал стаканы и ставил их на полку, которой не было видно.

Вдруг дверь отворилась. У меня екнуло сердце, но оказалось, что это не Миртл. В дверях стоял невзрачный человечек, обмотанный шарфом и в фуражке. Он окинул взглядом нас с Томом, остался, по-видимому, недоволен и вновь скрылся за дверью. Слышно было, как он зашел в салон.

Мы посидели молча. Вечер стоял теплый, и под потолком, жужжа, кружила невидимая муха.

— Еще пивка? — спросил Том.

— Да, но теперь угощаю я.

Я вдруг вспомнил о чрезвычайном событии в жизни Тревора и спросил у Тома, как подвигается дело.

Том широко усмехнулся.

— Полагаю, что все уладится… Подождать надо, как выяснилось. Тут, ты знаешь, существенно точно определить время… — Он осекся. — Тебе, пожалуй, разумнее ничего об этом не знать.

— А еще деньги тебе потребуются?

Том пожал плечами. Я встал взять еще пива. В пивную вошла Миртл.

Сначала взгляд ее упал на меня, но не засветился теплом и приветом. Вслед за тем она увидела Тома и одарила его трепетной улыбкой.

— А-а, Миртл! — С преувеличенной сердечностью встретил ее Том.

— Том как раз собрался уходить, — сказал я, не без злорадства припоминая, сколько раз отделывался Том от моего или ее присутствия.

Том дернул плечом и с усмешкой обратился к Миртл:

— Джо в обычном репертуаре.

Неизвестно почему, его реплика повергла Миртл в глубокое отчаяние, которое она не сочла нужным скрыть. Том остался очень недоволен.

— Ладно, я пошел, — сказал он.

Я проводил его глазами — Миртл тем временем усаживалась рядом со мной. Внезапно мною с удвоенной силой овладело предчувствие недоброго. Сейчас, подумалось мне, произойдет тяжелейшая сцена.

Мы с Миртл посмотрели друг другу в глаза. Вечер выдался светлый, но в баре было темно, и к тому же мы сидели спиной к окну.

На лице у Миртл я прочел все то, что так упорно отказывался видеть. Страх и стыд поднялись во мне, усугубленные глубокой и острой жалостью. Миртл не проронила ни звука. Просто сидела, подставив себя моему взгляду. Мы не успели еще обменяться ни словом, ни хотя бы прикосновением, а у меня было такое чувство, точно все уже сказано. Это — конец, кричало во мне все.

— Маленькая, как ты теперь себя чувствуешь? — не удержался я от вопроса, словно она была больна и, может быть, дело пошло на поправку.

— Сама не знаю.

Я вгляделся внимательней. Глаза у нее стали огромные, румянец горел на щеках широкими пятнами. Под глазами легли буроватые тени. Грудь как будто дышала глубже, в лад сильному биению сердца.

— Дорогая моя. — Я взял ее за руку. Рука осталась покоиться в моей.

— Так больше не может продолжаться.

Я вздрогнул, словно от удара. И ничего не сказал.

Молчание затянулось.

— Ведь правда? — Миртл подняла на меня глаза.

Мне не хватило духу сказать «да». Я выдавил еле слышно:

— Не знаю. Раз ты так считаешь…

Произошло движение, и в окошке появился бармен — посмотреть, не нужно ли нам что-нибудь.

Миртл попросила себе двойное виски. От растерянности я не стал ей перечить и решил, что возьму себе то же самое. Я принес стаканы и поставил на наш деревянный столик.

Мы отпили по глотку. Помолчали. Отпили еще. Минуты пролетали, словно мухи, что с жужжанием вились по бару. Местом общей сходки мухи избрали зеркало.

— Ну, как это может продолжаться? — спросила Миртл, уже не глядя на меня.

— Я не знаю.

Мы вновь умолкли. Я выпил еще виски. Трудно сказать, о чем я думал сейчас, что ощущал. Мною владели воспоминания о былом.

Я заметил, как Миртл залпом прикончила свое виски. Ничто у нее в лице не переменилось.

— В последние дни я только об этом одном и думаю, — сказала она.

— Я тоже.

Молчание. Я прервал его:

— Ты хочешь, чтобы у нас все кончилось?

— Хочу? Как это возможно?.. — В ее голосе затеплилась жизнь.

— Тогда почему же…

— Я тебя люблю. — Она вдруг взглянула мне в глаза.

— О господи!

У Миртл резко перехватило дыхание. Она прижала стакан к губам и опустила глаза на его дно.

— И что же?

— Ты не хочешь на мне жениться! — Не успев договорить, она разразилась слезами.

Меня поставили лицом к лицу с голой правдой, обнажили предо мною корень моего упорства. Что мне стоило протянуть руку и шепнуть: «Я женюсь на тебе». Она была мне такая родная. Сказать требовалось такую малость.

Я покачал головой.

— Не хочу.

Миртл тихо плакала. Я молча наблюдал. Я допил свой стакан. Не подумайте, что я не мучился и не клял себя. Клял. С моего упорства сорвали покровы, и корень его являл собой отталкивающее зрелище. И все равно я не мог и не хотел через него преступить. Мне ни на минуту не приходило в голову, что ведь и Миртл не в силах преступить через корень своего упорства. Я видел только, что я один повинен в ее страданиях. Я сидел и терзал себя за то, что не желал себя сломить.

Так сидели мы долго, и думал каждый о себе, а нити, связывающие нас, тем временем рвались одна за другой. Мы дошли до последней грани — по крайней мере так нам казалось, — вопрос был задан, и на него дан окончательный ответ. Дальше идти было некуда.

Миртл вынула носовой платок и отерла слезы. Взглянула, не остались ли на платке следы туши. Я встал и, ничего не говоря, принес еще два двойных. Я умышленно перелил Миртл содовой. Она взяла и стала рассеянно пить большими глотками, как пьют фруктовую воду. Я неподвижно уставился на свой стакан. Слова не шли нам на язык.

В салоне кто-то включил спортивную передачу, и назойливый голос комментатора принялся объявлять результаты крикетных матчей. Миртл как будто не слышала его. Мы по-прежнему сидели в полном одиночестве. Наконец она подняла голову.

— Мне надо идти.

— Погоди, киска, не уходи.

— Надо…

Отпускать ее было нестерпимо. Как мне хотелось ее утешить! Я обнял ее за плечи.

— Девочка моя родная! — Я спрятал лицо у нее на шее. Сейчас она принадлежала мне безраздельно, это переворачивало мне душу, так что в пору было разрыдаться. Никогда в жизни не ощущал я с такой полнотой близость другого существа — и это в ту минуту, когда готовился разлучиться с ним!

Миртл испустила тяжкий вздох. Я взял ее стакан и дал ей пригубить. Потом выпил сам.