– Почему они меня ненавидят? – допытывалась Роксолана у Фатимы. – Я не делаю никому из них ничего плохого, ни о ком дурного не говорю, Повелителю ни на кого не жалуюсь.

Она действительно не проронила ни слова о тех обидах, которые перенесла за время отсутствия султана, Сулейману это очень понравилось, он даже пытался спрашивать сам, но Роксолана только отмахивалась:

– Нет, ничего дурного…

– За что они меня ненавидят, Гюль?

Служанки только вздыхали:

– За ту власть, которую вы имеете над Повелителем…

– Нет никакой власти, просто ему нравится быть обычным человеком, нравится смотреть на своего сына, чувствовать себя просто мужчиной…

– Инш Аллах! Что вы говорите, госпожа?! Разве можно называть Повелителя обычным мужчиной?! Только бы вас никто не услышал.

– Почему Повелитель не может любить своего маленького сына? Разве его самого родила не мать?

– Госпожа, вы так и не поняли, где находитесь. Это гарем, здесь другие законы. Здесь все борются за внимание единственного мужчины – Повелителя, а вы захватили его внимание одной себе и надолго. Такого гарем не прощает.

Роксолана вздыхала, она и сама понимала, что каждый вечер, идя в сопровождении Гюль, несущей маленького Мехмеда в сторону спальни султана, она лишает надежды попасть туда кого-то из наложниц. Хорошо, что ей выделили комнаты совсем рядом с султанскими, ходить через весь гарем было бы слишком тяжело, из-за каждой двери, из-за каждого ковра, из каждой щели смотрели завистливые, ненавидящие взгляды, казалось, вопрошающие: почему она, а не я?!

Роксолана не осуждала соперниц, понимая, что они не виноваты, что оказались в гареме, не виноваты, что не попали вовремя на глаза Повелителю, что не стали его избранницами. Ловя на себе такие взгляды, она мысленно содрогалась, представляя, что будет, если Сулейман ее отвергнет, как отвергал прежде других.

Как ни гнала от себя такие мысли, они возвращались. Особенно по утрам, когда также в сопровождении Гюль возвращалась с сынишкой обратно к себе.

Но не только гарем злился на Роксолану, у нее появился еще один враг, возможно, страшнее всего гарема. Что могла сделать Махидевран или кто-то другой? Насыпать битого стекла в постель, подсыпать яд в еду, навести порчу. Но рядом были Зейнаб, Фатима и Гюль, на которых Роксолана теперь уже могла полагаться.

Другой противник мог воздействовать на самого султана, и это было для Роксоланы куда опасней.

Ибрагиму совсем не нравилось поведение Сулеймана. Одно дело писать письма, даже сочинять любовные стихи, но совсем иное, вернувшись в Стамбул, не пожелать видеть янычар, зато проводить вечер за вечером в общении с этой зеленоглазой колдуньей и ее сыном. Эка невидаль – наложница родила ребенка! Можно подумать, что для султана это редкость.

В отличие от Махидевран и остальных наложниц Ибрагим не мог пожаловаться на невнимание султана к себе, Сулейман общался с ним больше и чаще, чем с Хуррем, но Ибрагим чувствовал, что мысленно Сулейман все время с той женщиной. Сам грек старался гнать мысли о Хуррем, уже давно перебил их другими женщинами, более красивыми и доступными.

Но наверное, всегда человеку нужно именно то, чего у него не может быть. Не будь Хуррем столь желанной для султана, она не интересовала бы и самого Ибрагима, во всяком случае, теперь уже не интересовала. И только потому, что разговор султана то и дело возвращался к маленькому сыну и его матери, Ибрагим снова вспомнил о зеленоглазой худышке.

И все равно, не реши Сулейман допустить любимца в гарем, Хуррем так и осталась бы для того никем.

С чего Сулейману пришла в голову мысль устроить спальню Ибрагиму рядом со своей прямо в гареме, не знал и он сам. Просто не захотелось расставаться с греком даже по вечерам. Но и с Хуррем не хотелось. Повелитель поселил Ибрагима рядом с собой, не спрашивая ничьего мнения, он мог себе это позволить, кто посмел бы возразить? Мешков на всех хватит, а Босфор глубок…

И все же Хафса ужаснулась: не влияние ли это Хуррем? Где это видано, чтобы кроме евнухов и женщин кто-то имел доступ в гарем. Харрам – запретная половина, туда не должна ступать нога чужака.

– Сын мой, это Хуррем подсказала вам мысль допустить в гарем Ибрагима?

– Хуррем? Нет, она даже не знает. Я решил так, потому что доверяю Ибрагиму, не имею от него никаких секретов. К тому же он распорядитель моих покоев, а они не только во дворце, но и в гареме.

Хафса обиженно поджала губы, мало ей кизляр-аги, который не желает полностью подчиняться и выбалтывать доверенные ему султаном секреты, теперь еще и грек! Сулеймана, ставшего султаном, окружала ревность, каждый, кому он уделял хоть малую толику своего внимания (или даже не уделял вовсе), ревновал к остальным. Наложницы друг к дружке, кизляр-ага к наложницам, валиде к кизляр-аге, все к Хуррем, а теперь вот все к Ибрагиму.

Стало смешно от мысли, что из-за этого Ибрагим и Хуррем должны подружиться. Странно, но Сулейман вовсе не допускал мысли, что молодой, умный мужчина и такая же женщина могут стать интересны друг другу. Нет, он слишком любил Хуррем и Ибрагима, слишком доверял им обоим, чтобы даже на мгновение допустить такую мысль.

В гареме новый переполох, удивительно, но на сей раз вызван не Хуррем. Повелитель привел в гарем чужого мужчину! Женщины немедленно прикрыли нижнюю половину лица платками. Все так редко выходили за пределы своей клетки, так редко пользовались покрывалами, что почувствовали неудобство. Но никто не ворчал, присутствие чужака ненадолго, зато какое развлечение! Будет что обсуждать несколько дней. Не все же о Хуррем языки чесать…

– Пусть женщины откроют лица, я разрешаю. Перед Ибрагимом можно. Хуррем, тебе тоже.

Еще до того, как Хуррем взялась за край своего покрывала, прикрывшего нижнюю часть лица, они с Ибрагимом встретились глазами. Грек почувствовал словно удар молнии. Эта молния была зеленого цвета. Все, что он считал забытым и уже неважным, всколыхнулось.

Нет, не забыл, сердце помнило и ее тонкий стан, и красивую грудь, и дивный запах волос… Но женщина не просто принадлежала другому. Она была любимой женой Повелителя, и это решало все. Уже мгновение спустя Ибрагим понял, что Хуррем любит Сулеймана, причем не как Повелителя, а как мужчину, человека. Это задело сильней всего.

Ибрагим слушал, отвечал, даже смеялся, но все словно во сне. Внутри билась одна мысль: она могла бы любить меня… теперь Ибрагим не сомневался, что, оставь он Роксолану в своем гареме, та стала бы любимой женой и это его, а не Сулеймана сын лежал бы сейчас в колыбельке.

Гарем воспринял появление Ибрагима как призыв к действию. Грек любимый друг Повелителя? Значит, султан мог бы подарить свою наложницу этому красавцу? Внимание большинства наложниц, никогда не бывавших в спальне Повелителя, мгновенно переключилось на Ибрагима.

В другое время это вызвало бы гнев Сулеймана, он ревниво оберегал своих женщин, но сейчас султан только посмеялся:

– Ибрагим, ты только посмотри, как одалиски строят тебе глазки. Выбирай любую, подарю.

– Любую?

– Нет, Хуррем не тронь, она моя, остальных можешь забирать.

Разговор получался странный, та, которую действительно хотел бы забрать Ибрагим, была недоступна. И именно ее недоступность разжигала желание обладать еще сильней. Грек натянуто рассмеялся:

– Повелитель желает, чтобы я завел второй гарем здесь?

Они смеялись, сидели в спальне султана с кальянами, беседовали допоздна, так долго, что Сулейман впервые за все дни, проведенные дома, не позвал Роксолану.

Утром он снова был занят с греком, показывал Ибрагиму сад и кешки, хотя сам не слишком хорошо знал расположение, водил его к валиде, они вместе обедали в саду… И снова без Роксоланы. А потом уехали на два дня на охоту…

Ибрагим легко перехватил внимание Сулеймана, у них были свои дела, свои интересы, которые не касались постели, грек показал Роксолане, что она с сыном в жизни Повелителя не главное, что тот легко находит занятия и вне спальни.