Очень натурально, что художник всегда интересуется работами другого художника. Мистер Дэррелль нимало не удивился, когда Ричард Торнтон явился па другой день в Гэзльуд под покровительством мистрис Монктон и Лоры.

— Я приехала за тем, чтобы сказать вам, милая мистрис Дэррелль, как мне было жаль, что вчера вы не приехали к нам обедать, — сказала Лора своей будущей свекрови, — а также и за тем, чтобы спросить у вас, как будет лучше отделать вышитые кисейные капоты: розовым или голубым? Или вы думаете лучше будет сделать три с голубым да три с розовым, а то, пожалуй, Ланцелоту надоест видеть меня все в одном и том же цвете. Это очень понятно. А то можно два из них отделать персиковым цветом, если только вы найдете, что этот цвет идет к утренним капотам. Вот и Элинор со мною приехала да и мистер Торнтон тоже… Ах, да! Позвольте вам представить: мистрис Дэррелль — мистер Торнтон, мистер Торнтон — мистрис Дэррель, вот и мистер Торнтон с нами приехал, потому что он художник и желает посмотреть на картины Ланцелота, особенно же на ту прекрасную картину, которая посылается в академию, наверное, комитет примет ее из первых на выставку. Я уверена, что Ланцелот покажет мистеру Торнтону свою мастерскую — не правда ли, милый Ланцелот?

При обращении к своему жениху, Лора сложила розовые губки и наклонила хорошенькую голову на сторону — точно хорошенькая канареечка. Прелесть, как она была мила в своем зимнем костюме, со множеством дорогого темного меха вокруг пунцового бархата и пунцовых лент. Она была похожа на «Красную Шапочку», нарядно одетую и довольно простенькую, чтобы попасть прямо в пасть какому-нибудь обольстительному волку — словом, она была до того мила, что даже ее жених удостоил ее благосклонною улыбкою, значительно происходившею от сознания, что она ему принадлежит и что в сущности она имеет нечто такое, чем можно гордиться, нечто, что увеличивало достоинство молодого султана, представляя доказательство его высокого значения.

С презрительною улыбкою Элинор посмотрела на них. Она до такой степени ненавидела Ланцелота, что готова была почти ненавидеть и Лору, зачем она любит его.

— Да, — думала она. — Мистер Монктон прав: пустота, себялюбие и легкомыслие — Ланцелот все это вместе, да и еще, кроме того, вероломство. Да поможет тебе Бог, бедная Лора, если мне не удастся снасти тебя от брака с этим человеком.

Мистеру Дэрреллю было очень приятно похвастаться, своею мастерскою. Для бедного помощника театрального декоратора видеть зародыш академической мысли, это было нечто совершенно новое: быть может, в первый раз в жизни бедняку придется проведать, что значит свежая мысль, получить понятие об искре высокого искусства.

Ланцелот Дэррелль повел гостей в прекрасную, роскошно меблированную комнату, которую он называл своею мастерскою. Розалинда и Челия все еще занимали почетное место на мольберте. Мистер Дэррелль очень много работал, но с теми судорожными порывами, которые всегда бывают противниками успеха. Иногда работал он с таким жаром, что не обращал внимания на то, что солнце заходило и давно пора работу оставить; но проходил этот страстный порыв — наступал припадок недовольства собою, отвращение от искусства и он по целым неделям не брал в руки ни карандаша, ни кисти.

Ланцелот Дэррелль ставил себе в достоинство такие восторженные порывы, находя, что энергия постоянного и настойчивого труда есть принадлежность труженика, работающего за деньги, а не художника. Он верил себе на слово, что долгие промежутки, в которые он предавался праздности, необходимы в ожидании так называемого им вдохновения, и рисовался в глазах матери великолепной болтовнею о важности, добросовестности и уважении к высокому искусству и тому подобными красноречивыми фразами, которыми прикрывал свою ленивую и себялюбивую натуру. Таким образом, Элинор Вэн, в образе печальной Розалинды все еще грустно улыбалась над глупо улыбающейся Челией, не было никакой возможности разубедить мисс Мэсон не делать пошлой улыбки сладенькой натурщицы, которая никак не может забыть, что портрет, снятый с нее, будет действительно висеть на стене и век улыбаться потомству, или обязан изображать модную лавку с бесконечным множеством атласа или бархата. Смотря на работу знатного артиста, Торнтон сам себе удивлялся и припоминал, сколько верст холста пришлось ему расписать с тех пор, как он в первый раз стал махать своею кистью и мазать небо с облаками вместо главного декоратора «Феникса».

Держа в руках свой муштабель, Ланцелот улыбался с видом высокого покровительства смиренному другу Элинор.

— Полагаю, что все это несколько отличается от того, что вы до сих пор видели? — спросил он, — совсем не та работа, что ваши декорации, или гроты и водопады, бьющие брызгами по белой тесемке, или безоблачные небеса из голубого газа и мишуры?

— Но мы не всегда обязаны писать превращения, мистер Дэррелль, — отвечал Торнтон несколько оскорбленный нахальством артиста, — декорации состоят не из одной только мишуры и подклейки, мы обязаны знать несколько перспективу и иметь маленькое понятие о красках, и многие из моих товарищей стали впоследствии хорошими пейзажистами. Кстати, а вы, мистер Дэррелль, занимались ли когда-нибудь этим родом живописи.

— Занимался, — отвечал Ланцелот равнодушно, — я старался набить руку над ландшафтами, но живой интерес — человечный интерес, вот, мистер Торнтон, настоящий предмет живописи! По моему мнению, живопись должна изображать историю, драму, трагедию, поэму — словом, что-нибудь такое, что можно бы узнать без помощи каталога.

— Именно гак: эпическая поэма на поясный портрет, — отвечал Торнтон рассеянно.

Он видел, что пытливые глаза Элинор устремлены на него и чувствовал, что с каждою минутою она теряет доверие к нему. Осмотревшись вокруг себя, он увидел два больших портфеля, прислоненных к степе в довольно грязной бристольской папке.

— Да, — продолжал Ланцелот, — я пробовал рисовать и пейзажи. В этих портфелях сохранилось еще несколько — в верхнем, кажется, но не в красном: в том хранятся мои личные воспоминания и очерки. Возьмите зеленый портфель, мистер Торнтон: вы найдете тут некоторые вещи, которые будут для вас интересны, может быть, вы извлечете из этого какую-нибудь пользу.

Артист бросил свой муштабель и перешел на другую сторону комнаты, где Лора с мистрис Дэррелль расположились у камина. Элинор с Ричардом оставались у мольберта, в том углу, где стояли на полу портфели.

В этом углу находилось огромное старинное окно с амбразурой, где стояла Элинор, когда Ланцелот просил ее руки. В глубокой амбразуре стоял стол, над окном повешены тяжелые малиновые занавеси, так что сидевшие за столом были почти закрыты от других присутствующих в комнате.

Ричард Торнтон взял оба портфеля и положил их на стол. Элинор стояла возле него с замирающим дыханием от ожидания.

— В красном портфеле заключаются его личные воспоминания, — прошептал Ричард, — так тут нам и надо искать, мистрис Монктон. О чести не может быть и речи на той дороге, которую мы с вами избрали.

Живописец развязал тесемки красного портфеля и быстро открыл его. Беспорядочная масса рисунков лежала перед ним. Очерки карандашом, эскизы кистью, оконченные и неоконченные рисунки; грубые каррикатуры пером, чернилами и акварелью; слабые признаки полуистертых предметов, головы, профили, подбородки и носы, литографии, гравюры, эстампы, иллюстрации, вырванные из книг и журналов, — все это разбросано в неописанном беспорядке.

Мистер Торнтон сел у стола, наклонив голову над лежавшими пред ним рисунками и принялся твердо и обдуманно рассматривать все предметы, заключавшиеся в красном портфеле, Элинор стояла возле него.

Тщательно он перебирал одни за другими все рисунки, как бы они ни были слабы, грубы или небрежны. Каждую бумажку он переворачивал во все стороны и при внимательном осмотре, на обороте иногда ничего не находил, а иногда едва заметное указание года карандашом или подпись пером.