Лицо Маши стало задумчивым и тревожным.

— Главное, не потерять друг друга. Мало ли что может случиться…

— С тобой ничего не случится, я уверен… Я постоянно думаю о тебе. — Он взял ее руку в свою широкую ладонь.

— Нет, правда, Митя, серьезно. Дай мне адрес твоих родных и запиши, пожалуйста, где живет моя сестра Нина. Куда бы ни занесло тебя или меня, через них сможем разыскать друг друга.

— Хорошо, — сказал Белов. — Вот моя записная книжка, напиши сама Нинин адрес, а я запишу тебе адрес своих.

Это был не просто обмен адресами, это было обещание верности, это была их клятва.

А потом наступила разлука, неожиданная, как часто случалось на войне. Один звонок по телефону — и девичий взвод сразу собрался. Побросали свои вещевые мешки в кузов машины, погрузили нехитрый скарб и собак — и в путь. Маша даже не смогла попрощаться с Беловым.

Больше они и не виделись во время войны. С Ладожского канала девушек перебросили к Пулкову. Минеры работали там не раз, только раньше они ставили заграждения, расширяли и усиливали миные поля, теперь надо было мины снимать. Начиналась подготовка к большому зимнему наступлению. И девушки работали с радостью, самозабвенно.

Не раз их настигал на минном поле артиллерийский обстрел. Падали снаряды, и от их разрывов срабатывали мины. Девушки шутили:

— Немец на нас работает, меньше надо будет разминировать.

Но раздавался свисток, звучала короткая команда:

— В укрытия, быстро!

Какие уж шутки, когда убойная сила каждого снаряда умножалась взрывами мин на земле.

Однажды во время очередного обстрела Маша Яковлева замешкалась. То ли, увлеченная работой, не услышала команды и свистка, то ли не хотела отрываться от дела. Она только что подобралась к кусту противотанковых мин. И тут разорвался снаряд. Совсем рядом. Ее обожгло взрывом, осколки впились в ноги, перебили левую руку, один попал ей в горло. Девушки подобрали Машу, потерявшую сознание, истекавшую кровью. Положение было слишком серьезным, чтобы можно было оставить ее в санчасти. Наскоро перевязали и повезли в госпиталь.

— Выживет? — спрашивали подруги у врача. — Поправится Машенька?

Врач неуверенно пожимал плечами:

— Очень тяжелые ранения…

Это же сказали Белову, когда он вернулся в часть. Прошло недели две, с тех пор как Машу ранило, а он ничего не знал, только тревожился, что не получает писем. Теперь он пробовал узнать что-нибудь о ней в санчасти, но и там новых сведений не имели — отправили ее в эвакогоспиталь, оттуда, наверное, дальше, может, в тыл.

Так Дмитрий Белов потерял Машу. Он писал в эвакогоспиталь, но не получал ответа. Тогда он стал ждать писем: если она жива, то обязательно напишет. Но она не писала. Потом стал писать Машиной сестре. Может, та что-нибудь знает? Но Машина сестра тоже не отвечала. Не раз ему приходилось слышать горестное:

— Видно, умерла твоя Маша, такие ранения…

Он упрямо мотал головой:

— Не могла она умереть. Я уверен, найдется.

Но Маша не находилась. Никакой весточки не получал от нее Белов. Будь он в Ленинграде, может, отыскал бы способ что-либо узнать. Но вот как-то его вызвали в штаб части.

— Человек вы, сержант, заслуженный, грамотный, — сказали ему. — Командование считает, что вы будете хорошим офицером. Посылаем вас на учебу в Ленинградское инженерное училище. Только оно теперь эвакуировано в Кострому. Получайте командировочное предписание, литер и отправляйтесь.

Из Костромы он продолжал искать Машу, писал ее сестре, писал в часть, писал по каким-то еще адресам. Все было напрасно.

А Маша долго лежала в госпиталях. Врачи залечили ее перебитую руку, ноги, мелкие ранения, ожоги. Они выходили ее, но рана в гортани была слишком тяжелой. Маша выжила, только дышала и говорила она с помощью вставленной в горло серебряной трубки.

Некоторые письма Белова доходили до нее. Она читала их, перечитывала и долго плакала в подушку. Решение ее было неизменным — она не хочет, чтобы он видел ее калекой, чтобы из жалости связал свою судьбу с ней. Пусть лучше думает, что она умерла…

Она выписалась из госпиталя и поступила на завод, с которого ушла в армию в 1942 году. А письма из Костромы все шли, тревожные, умоляющие. Она читала эти письма вместе с сестрой Ниной, вместе плакали. Сестра уговаривала ее:

— Надо кончать эту муку. И он страдает, и ты. Напиши всю правду.

Белов получил от Маши коротенькое письмо уже после войны, в августе 1945 года. Да, она жира, но стала инвалидом, все изменилось, и не надо вспоминать о прежнем. Счастья, которого они ждали, не будет, оно убито на войне.

Однако слишком дорога была она Дмитрию, чтобы он теперь отступился. Белов приехал в Ленинград и нашел ее. Он ничего не хотел слышать: он любит ее, она одна ему нужна, и все это глупости, что она инвалид, даже и не заметно.

Они поженились через год, а еще через два года родился сын Саша. Они жили счастливо, хотя счастье это не было спокойным. Армейская судьба бросала Белова, сперва лейтенанта, потом капитана, потом подполковника, то в Одессу, то в ГДР, то в другие края. Надо было покидать насиженные места и привычную работу, расставаться с близкими и друзьями, но все равно долгие годы они были счастливы.

Болезнь скосила Машу молодой — в сорок лет с небольшим. Болезнь эта была последствием старого ранения. Но годы свои она прожила красиво, а сколько кому отмерено, никто заранее не знает. И остался от ее жизни добрый след, и сын сохранит не только солдатский орден Славы, которым была награждена на фронте минер Маша Яковлева. Он будет помнить прямого, чистого, мужественного человека — мать, и этот образ поможет ему на жизненном пути.

Товарищ лейтенант, вас вызывают.

Егор Сергеевич поднял голову от донесения:

— Кто?

— Девушка какая-то, — доложил дневальный.

Егор Сергеевич отложил блокнот и пошел к дверям. На пороге барака к нему бросилась девушка в гимнастерке:

— Товарищ старшина, ой, нет, товарищ лейтенант!

Она схватила его за руку, обняла, и Петров уже не слышал слов, только всхлипывание.

— Бутыркина? Нина?

Он немного отстранил ее, оглядел. Маленькая, худая, мальчишка-подросток, да и только. Как будто стала еще меньше, чем когда пришла в часть в блокадном сорок втором году.

— Ну-ну, а слезы зачем? — говорил Петров. — Ведь живая, ведь на своих ногах!

— Да я от радости. — Ее голос прерывался. Она вытерла рукой слезы и сделала несколько шагов по двору. Петров видел, как она старается не хромать, и все равно припадает на одну ногу.

— На своих, да не совсем…

— Откуда ты? — спросил Петров.

— С Большой земли, — сказала Нина и поправилась: — Из тыла, — потому что Ленинград сам уже был Большой землей, за полгода до того освободился от блокады. — Сегодня приехала. Как в мирное время, прямо на Московский вокзал. И сразу в часть, повидать вас всех. Домой даже не заходила.

Нина показала на вещмешок, висевший, за ее плечами, и стала сыпать вопросами: как девочки, все ли живы, где сейчас?

Она спрашивала и спрашивала. Петров отвечал и никак не мог отвести взгляд от ее ноги в тяжелом неуклюжем башмаке. Проклятая война, вот что сделала с девчонкой…

Нина Бутыркина подорвалась в первый же день, сразу, как вышла на минное поле. Всего и сделала несколько шагов. Егора Сергеевича это мучило до сих пор: не научил как следует, что ли? А ведь Бутыркина была хорошим бойцом. Она несла службу связной, бывало, по нескольку раз в день пробиралась с КП от Средней Рогатки к Петрославянке и к Московской Славянке на передовую. Потом возила раненых через Неву, когда прорывали блокаду. Она научила свою упряжку двигаться ползком: огонь был такой, что и собаки в рост идти не могли — надо было припадать к снегу. А все-таки раненых вывозили. Она одна эвакуировала с поля боя сорок с лишним человек.