— Тут отчасти дело в вашей юбке. Всем тканям Морковка предпочитает шерстяные.

Соланж опустила обе руки на теплый клубок. Маленькие темные пятнышки, вышитые временем теневые цветочки удивительно красиво смотрелись на рыжей шерсти Морковки. Она заново их пересчитала. Певучий голос старой дамы монотонно затянул свое. Соланж слушала. И, когда мелодия затихала, вставляла свой вопрос.

Так она узнала, что Дама-с-рыжим-котом всю жизнь прожила в этом квартале. Здесь родилась. Здесь вышла замуж. Здесь и умрет. С тех пор как Фернан, шесть лет тому назад, покинул ее — «… уже шесть лет прошло, представляешь, Морковка!» — она решила отказаться от своей слишком большой и слишком пустой квартиры и, взяв с собой самое ценное из мебели, перебраться в дом престарелых «Приятный отдых». Там она чувствует себя не такой одинокой. Но это совершенно не мешает ей время от времени приходить в скверик, просто для разнообразия. Это Морковкин скверик. Собственно говоря, это их общий скверик — «… правда ведь, Морковка?» Конечно, Морковка — странное имя для кота, лично она предпочла бы назвать его в честь какого-нибудь императора, Цезарем или Нероном, но дочка директрисы «Приятного отдыха», малышка Эмили, придумала ему такое прозвище, вот и…

…Да, да, в «Приятном отдыхе» жить действительно приятно. Садик такой красивый, ухоженный. В этом году бегонии совершенно великолепные. Ничего не скажешь, Люсьен — это нашего садовника так зовут, Люсьеном, — так вот, Люсьен просто себя превзошел. Что касается мадам Шуазель — это директриса «Приятного отдыха», — мадам Шуазель очень милая. В последний четверг месяца всегда бывает праздничный полдник с концертом, подают гренки с маслом и теплый шоколад. Они с Морковкой ни за что на свете не согласились бы пропустить этот полдник с концертом. «Правда ведь, Морковка?» Серьезная музыка — это, конечно, великая вещь. Особенно Шопен. Да-да, Шопена они любят особенно.

— Мадам Шуазель? Она принимает посетителей по утрам. Можно договориться о встрече. Речь идет о ком-то из ваших родных? Ну, словом, достаточно созвониться. Если хотите, могу показать вам мою комнату. Ее окно выходит в сад, как раз туда, где Люсьен посадил бегонии. Все, кто живет в «Приятном отдыхе», любят туда приходить…

Соланж ощущала прикосновение влажного носика, уткнувшегося в ее живот, певучий голос мурлыкал ей в самое ухо. Бегонии Люсьена, малышка Эмили, Шопен-с-теплым-шоколадом и гренки-с-маслом превращались в мягкую подушку.

На скамейке в скверике коту и двум женщинам снился «Приятный отдых».

Одна из женщин была уже стара.

И трудно сказать, кто из этой троицы мурлыкал громче.

Гренок похрустывает, делает вид, будто сопротивляется, потом, словно разом сдавшись, мгновенно подается, тает в мягких объятиях влажных губ.

Это интимное прикосновение в точности соответствует тому усилию, которое Соланж соглашается прикладывать к собственному существованию. Ей нравится то, как гренок похрустывает, а потом благодушно покоряется. С хлебом все по-другому: его надо откусить, победить его сопротивление.

Она больше не хочет откусывать хлеб. Она вообще больше ни во что не хочет вгрызаться, кусать. Покусывать, отщипывать понемножку — вот ее новый способ поглощать вещи, пользоваться жизнью, она не стремится ни к подвигам, ни к совершенству.

И потом, утренние гренки с маслом имеют еще и другое преимущество. Они помогают ей уплывать, грезить. Потому что теперь по утрам Соланж себя не тиранит, она больше не вооружается тряпками совести, чтобы дочиста отмыть душу. Она мысленно прогуливается, медленно движется, поглядывая по сторонам, и с особенным удовольствием сворачивает в детство, которое все чаще встает перед ней упоительными напоминаниями, она готова перебирать их до бесконечности, растроганная и ошеломленная.

Забравшись в постель, поставив поднос с завтраком на колени, поглубже зарывшись в груду шалей, шерстяных кофточек и перин — в последнее время она стала зябнуть, — Соланж отправляется странствовать по тропинкам памяти. Воспоминания, словно грибы, так и лезут из теплой, рыхлой почвы прошлого, только успевай собирать.

Гренок похрустывает, рассыпается песчинками, принимается отсчитывать время, пропитанное благоуханием меда или варенья, окутанное теплым ароматом чая.

Сегодня Соланж вместе с завтраком положила на поднос три письма от Колетт, которые она так до сих пор и не распечатала. Уж это-то она обязана сделать для подруги.

Письма, внимательно прочитанные в порядке поступления, ясно показывали, в каком смятении была Колетт, которая от уговоров перешла к выговорам, но потом раздражение сменилось отчаянием и, наконец, тихой печалью. Растерянность ее была вполне искренней. Подруга явно ничего не понимала и страдала от этого. Но сможет ли она понять? Услышит ли то, что Соланж и самой себе не в состоянии объяснить? Какими словами описать это плавное покачивание, этот новый ритм?

Соланж встала с постели, надела халат, влезла в шлепанцы и, прихватив поднос вместе с тремя письмами, в задумчивости отправилась в кухню.

Одиннадцать часов, солнце уже высоко поднялось. Цветы из гостиной имеют право на свою порцию солнечного света, точно так же, как Колетт имеет право получить ответ на свои письма, подумала Соланж, открывая ставни окна, выходящего во двор.

И погрузилась в размышления, стоя перед секретером, на котором лежал тончайший слой поблескивающей в солнечных лучах пыли. Слева наверху, на самой последней полочке, на своем обычном месте, альбом с фотографиями. Это альбом Дельфины. Она завела его в день, когда ей исполнилось тринадцать. Соланж помнит об этом, потому что тот день рождения закончился драмой. Впервые за все свое счастливое детство Дельфина увидела, как ссорятся родители. Отец, впервые обманувший. Мать, впервые приревновавшая. Дельфина закрылась у себя в комнате с альбомом, едва успев содрать с него красивую бумагу, в которую он был завернут. А потом принялась наклеивать в него свои детские фотографии, словно пыталась умилостивить судьбу, навсегда закрепить картины счастья, вдруг оказавшегося под угрозой.

Соланж листала альбом, и с каждой страницы на нее смотрели улыбающиеся маленькие Дельфины. Последней в альбоме была улыбка тринадцатилетней девочки. И больше ничего. Дальше — никаких фотографий. Она уже собиралась закрыть альбом, но ее взгляд задержался на последней странице: там был один-единственный снимок, фермата[1] этой незавершенной истории. Фотография Дельфининой бабушки, сделанная незадолго до ее смерти. Мать Соланж. И она одета… Да, совершенно точно, на ней серый костюм…

Соланж задумчиво провела пальцем по пыльной крышке секретера.

— Вам повезло… Только что одновременно освободились две комнаты. Их можно занимать, начиная со следующей недели. Одна из них, если для вас это имеет какое-то значение, со всей обстановкой. Видите ли, здесь у нас, с нашими постояльцами, ситуация может измениться в любую минуту.

Мадам Шуазель говорит без малейшей иронии. Она исполнена нескрываемого сочувствия, но не утрачивает и реалистического взгляда на жизнь: ей, как всякому хорошему управляющему, нравится, чтобы дело двигалось. Соланж понимающе улыбается. Терпеливо выслушивает объяснения директрисы «Приятного отдыха» и на все соглашается.

Мадам Шуазель достает чистый бланк.

— Так, значит, речь идет о…?

Соланж, хоть и подготовилась к такому вопросу, на мгновение растерялась. Опустила глаза. Пальцы в перчатках перебирают складки на серой юбке. Перед ее глазами встает фотография матери из дельфининого альбома.

— Это… это для моей матери… — в конце концов произносит она.

Несмотря ни на что, преднамеренная, заранее продуманная ложь ей самой не кажется настоящим обманом, как будто в ее выдумке есть доля истины, — может быть, просто-напросто из-за костюма, вот этого самого серого костюма.