– Рассказывать бульварные повести? Не в том поезде, когда возвращались с первых каникул у дяди Джорджа? Он тогда еще не был женат, значит, больше шестнадцати лет назад. Фелиситэ было только два, когда тетя Сесиль за него вышла, а сейчас ей восемнадцать.

– Выходит, тогда. Помню, ты начала, сказав: «Жил-был очень самодовольный, вздорный мальчишка по имени Эдвард Мэнкс. Его престарелый кузен, престранный пэр…»

– Даже в те дни дядя Джордж был лучшей темой, верно?

– Господи, да! А помнишь…

Они стали пересказывать друг другу памятные обоим смешные случаи с лордом Пастерн-и-Бэготтом. Они вспоминали его первую чудовищную ссору с супругой, внушительной француженкой большого самообладания, вышедшей за него вдовой с маленькой дочкой. Тогда, через три года после женитьбы, лорд Пастерн сделался приверженцем секты, практиковавшей крещение через полное погружение. Он хотел перекрестить падчерицу этим методом в застойной и заселенной угрями речушке, вяло протекавшей через его загородное поместье. Когда жена отказалась, он около месяца дулся, а затем, никого не предупредив, отплыл в Индию, где немедленно пал жертвой какой-то разновидности йоги, требовавшей самого болезненного и мучительного аскетизма. В Англию он вернулся, громогласно провозглашая, что все в мире есть иллюзия, а после тайком проник в детскую падчерицы, где попытался сложить младенческие членики в эзотеричные асаны, одновременно побуждая ребенка созерцать собственный пуп и произносить «Ом». Осмелившаяся возражать няня была уволена лордом Пастерном и возвращена на место его супругой. Последовала ужасающая ссора.

– Знаешь, а моя мама там была, – сказала Карлайл. – Предполагалось, что она любимая сестра дяди Джорджа, но она ничего не могла поделать. Пока они с тетей Сесиль и няней держали возмущенный совет в будуаре, дядя Джордж по лестнице для слуг выбрался из дома с Фелиситэ на руках и отвез ее на своей машине за тридцать миль в какой-то пансион йогов. Маме с тетей Сесиль пришлось обратиться в полицию, чтобы их разыскать. Тетя Сесиль предъявила обвинение в похищении.

– Тогда кузен Джордж впервые попал в газетные заголовки, – заметил Эдвард.

– Во второй раз это была колония нудистов.

– Верно. А третий едва не привел к разводу.

– Меня тогда тут не было, – отозвалась Карлайл.

– Ты вечно куда-то уезжаешь. Посмотри на меня – усердный журналист, которому следовало бы вечно путешествовать по дальним странам, а уезжаешь как раз ты. Помнишь, кузен Джордж увлекся доктриной свободной любви и пригласил в Глочмер несколько довольно странных женщин. Кузина Сесиль тут же отбыла с Фелиситэ, которой тогда уже исполнилось двенадцать, на Дьюкс-Гейт и подала на развод. Но, как выяснилось, любовь кузена Джорджа свободна лишь в том смысле, что он бесплатно читал бесчисленные лекции своим гостям, а после приказывал идти с миром и жить, руководствуясь ими. Поэтому дело о разводе провалилось, но не раньше, чем адвокаты и судьи насладились целой оргией острот, а пресса не выбилась из сил.

– А тебе не кажется, Нед, – спросила вдруг Карлайл, – что это наследственное?

– Его чудачества? Нет, все остальные Сеттиньеры как будто более-менее в здравом уме. Нет, мне думается, кузен Джордж просто фигляр. Эдакий монстр в самом милом смысле слова.

– Ты меня утешил. В конце концов, я его единокровная племянница, если можно так выразиться. Ты-то только по боковой, по женской линии.

– Это снобистский укол, дорогая?

– Хорошо бы ты просветил меня о нынешнем положении дел. Я получила несколько очень странных писем и телеграмм. Что затеяла Фелиситэ? Ты собираешься на ней жениться?

– Да будь я проклят! – с некоторым жаром отозвался Эдвард. – Это все кузина Сесиль выдумала. Когда у меня из-под носа увели квартиру, она предложила мне поселиться в Дьюкс-Гейт. Я жил там три недели, пока не нашел новую, и, разумеется, иногда водил Фэ в ресторан или потанцевать. Но теперь сдается, что приглашение было частью заговора, глубоко продуманного плана кузины Сесиль. Право же, она чересчур француженка, если понимаешь, о чем я. Она затеяла переговоры на высшем уровне с моей маман и говорила про dot[8] Фелиситэ и как желанно, чтобы старые семьи выстояли. Все было ужасно по-прустовски. Моя мама, которая родилась в колониях и вообще не слишком любит Фелиситэ, не потеряла головы и до последней секунды сохраняла неприступное величие знати, а потом вдруг обронила вскользь, что никогда не вмешивалась в мои дела и ничуть не удивится, если я женюсь на секретарше общества «Сплоченных связей с Советским Союзом».

– Тетя Силь была потрясена?

– Она пропустила это мимо ушей как шутку в дурном вкусе.

– А как насчет самой Фэ?

– Ах, она вне себя из-за своего молодого человека. А он, позволь тебе заметить, пожалуй, самый гадкий образчик фальши, какой вообще можно встретить. Он искрится с ног до головы, и зовут его Карлос Ривера.

– Не надо быть таким зашоренным.

– Конечно-конечно, но погоди, пока его не увидишь. Он сильно упирает на ревность и называет себя отпрыском благородного испано-американского семейства. Я ни слову не верю, и, думаю, у Фелиситэ тоже зародились сомнения.

– Ты, кажется, писал, что он играет на аккордеоне?

– В «Метрономе», в джаз-банде Морри Морено. Он выходит в свет прожектора и раскачивается. Кузен Джордж собирается заплатить Морри баснословную сумму, чтобы тот позволил ему, кузену Джорджу, играть на барабанах. Так Фелиситэ и познакомилась с Карлосом.

– Она правда в него влюблена?

– По ее словам, безумно, но ей начинает приедаться его ревность. Из-за выступлений он сам с ней танцевать не может. Когда она приходит в «Метроном» с кем-то другим, он испепеляет их взглядами поверх аккордеона и корчит им рожи во время сольного номера. Если она ходит танцевать в другие клубы, он узнает от других музыкантов. Похоже, они довольно тесная корпорация. Разумеется, как дочь кузена Джорджа, она привыкла к сценам, и тем не менее это начинает чуток действовать ей на нервы. Похоже, после переговоров с моей мамой кузина Сесиль спросила Фелиситэ, как она думает, может ли она меня полюбить, а Фелиситэ тут же мне позвонила спросить, не затеваю ли я какую глупость, и пригласила с собой на ленч. Покормили нас в «Тармаке» недурно, но какой-то идиот написал про нас в газете. Карлос прочел и за старое взялся с непревзойденным пылом. Он говорил про ножи и про то, что делает его семья со своими женщинами, когда те проявляют непостоянство.

– Фэ просто идиотка, – сказала, помолчав, Карлайл.

– Еще какая, моя милая Лайл, еще какая.

Дом № 3 по Дьюкс-Гейт, Итон-плейс, был приятным георгианским строением элегантных, хотя и сдержанных пропорций. Фасад его производил впечатление замкнутости, что несколько смягчали полукруглое окно веером над крыльцом, несколько утопленных желобчатых арок и прекрасные двери. Само собой напрашивалось предположение, что это городской дом безмятежного богатого семейства, которое в предвоенную эпоху поселялось здесь в соответствующие месяцы и пунктуально оставляло его на попечение слуг под конец лета и в охотничий сезон. Дом ведущих размеренную жизнь, неторопливо праздных и ничем не примечательных людей, сказал бы кое-кто.

Эдвард Мэнкс высадил возле него кузину, передав ее багаж дворецкому в летах и напомнив, что они увидятся за обедом. Войдя в вестибюль, Карлайл с удовольствием заметила, что тут ничего не изменилось.

– Ее светлость в гостиной, мисс, – сообщил дворецкий. – Предпочитаете…

– Я пойду прямо туда, Спенс.

– Спасибо, мисс. Вы в желтой комнате, мисс. Я распоряжусь поднять туда багаж.

Карлайл последовала за ним в гостиную на втором этаже. Когда они поднялись на площадку, из-за дверей слева раздался ужасающий гвалт. После череды омерзительных диссонансных фраз саксофон зашелся протяжным воем, взвизгнул свисток, ударили тарелки.

– Радио наконец, Спенс?! – удивленно воскликнула, чтобы перекрыть какофонию, Карлайл. – Я думала, радиоприемники запрещены.