Они принялись за меня снова.

— Пусть Эдамс и ударил тебя по руке, но он защищался. Он увидел, как ты бросил кругляш в своего хозяина, и понял, что сейчас ты нападешь и на него. Он просто тебя опередил.

— Он к этому времени уже рассек мне лоб… едва не переломал мне ребра и дал палкой по голове.

— Старший конюх говорит, что все это угощение ты получил еще вчера. Поэтому и пришел отомстить мистеру Хамберу.

— Вчера Хамбер меня ударил только два раза. Не так я на него и сердился. А все остальное — сегодня, и бил в основном Эдамс. — Тут я что-то вспомнил. — Он снял у меня с головы шлем, когда я выключился. На нем должны быть отпечатки его пальцев.

— Снова отпечатки.

— Они все показывают, как было.

Я взглянул в их непроницаемые лица, в глазах — жесткость, нежелание верить. Суровые, многое повидавшие парни — эти не дадут себя провести. Я читал их мысли как по-писаному: если они поверят мне, а потом окажется, что все это — сплошная брехня, они никогда себе такой промашки не простят. Все их органы чувств были настроены на недоверие. Такая уж моя судьба.

Я снова и снова отвечал на их вопросы. Они пропустили меня по кругу еще два раза, причем рвения у них не убавилось. Они расставляли ловушки, иногда кричали на меня, ходили вокруг, трогать больше не трогали, но выстреливали вопросами изо всех углов комнаты. Я чувствовал, что уже не гожусь для такой игры. Во-первых, давали знать о себе раны, во-вторых, я не спал всю предыдущую ночь. К двум часам я вообще едва мог шевелить языком от утомления, в течение получаса я три раза забывался в каком-то сумрачном полусне, и наконец они оставили меня в покое.

Двум полицейским, сержанту и констеблю, было поручено отвести меня на ночлег в такое место, по сравнению с которым общежитие Хамбера казалось раем земным.

Камера представляла собой трехметровый куб из глазированного кирпича. Стены до плеча окрашены в коричневый цвет, выше — в белый. Где-то под потолком — маленькое зарешеченное оконце, узкая бетонная плита вместо кровати, в углу — ведро с крышкой, на стене — отпечатанный листок с правилами. Больше ничего. Холод такой, что за ночь, наверное, промерзнут все внутренности. И маленькие помещения никогда не вызывали у меня особой симпатии.

Полицейские грубо приказали мне сесть на бетонную плиту. Они сняли с меня ботинки, вытащили ремень из джинсов, нашли на мне пояс, расстегнули его и забрали. Потом сняли наручники. И ушли, захлопнув и заперев за собой дверь.

Итак, я упал на самое дно — ниже некуда.

Коридоры Уайтхолла были наполнены прохладой и покоем. Вышколенный молодой человек почтительно открыл передо мной дверь из красного дерева, и мы вошли в пустой кабинет.

— Полковник Бекетт будет с минуты на минуту, сэр. Он просил меня извиниться, если вы придете до его возвращения, и предложить вам чего-нибудь выпить. Сигареты, если пожелаете, в этой коробке, сэр.

— Спасибо, — с улыбкой поблагодарил я. — Мне бы чашечку кофе, если не трудно.

— Разумеется. Я сейчас распоряжусь. Прошу меня извинить, сэр. — Он вышел и тихонько прикрыл за собой дверь.

Итак, меня снова называют «сэром». И кто? Безукоризненные правительственные чиновники, чуть моложе меня самого. Посмеиваясь, я сел в кожаное кресло напротив стола Бекетта, лениво закинул ногу на ногу — на мне были элегантные брюки — и стал ждать его прихода.

Торопиться было некуда. Сейчас вторник, утро, впереди целый день, а у меня только и дел, что заказать билет на самолет в Австралию.

Из коридора в кабинет Бекетта не проникает ни звука. Комната квадратная, с высокими потолками, вся — стены, дверь и потолок — выкрашена в мягкий серый с зеленоватым отливом цвет. Наверное, обстановка кабинетов в таких заведениях зависит от чина хозяина, но человеку постороннему понять трудно: как оценивать большой, но слегка вытершийся ковер, совсем не канцелярские абажур, кожаные, украшенные медными кнопками кресла? Разбираться в этих тонкостях дано только своим.

Кто же он все-таки такой — полковник Бекетт? Я все время считал, что он в отставке, и вот вам пожалуйста — у него солидные апартаменты в здании министерства обороны.

Октобер однажды сказал мне, что в войну Бекетт был каким-то начальником по снабжению. Меня он снабдил Искрометным, а также подсобным материалом, без которого я мог бы искать Эдамса и Хамбера по сей день. Ясно, что он влиятельный человек в армии, иначе он не смог бы в спешке отрядить одиннадцать курсантов для сбора данных о каких-то неприметных лошадях. Чем же и кого он снабжает сейчас, в спокойные для Англии дни?

Вдруг вспомнились слова Октобера: «Нам пришла в голову мысль подослать конюха…» Не «мне пришла», а «нам». Пожалуй, предложил этот план именно Бекетт. Поэтому Октобер и вздохнул с облегчением, когда при нашей первой встрече Бекетт одобрил мою кандидатуру.

Я неспешно взвешивал эти не совсем связные мысли, безмятежно ожидая человека, который обеспечил успех всего дела. Я ждал его, чтобы попрощаться.

Раздался стук в дверь, и хорошенькая девушка принесла на подносе кофейник, кувшинчик со сливками, бледно-зеленую чашку с блюдцем. С улыбкой она спросила, не нужно ли мне что-то еще, и, получив отрицательный ответ, грациозно удалилась.

В моем сознании неторопливо проплывали события последних дней…

Четыре ночи и три дня в камере я старался сжиться с мыслью, что убил Эдамса. Я частенько задумывался над тем, что меня могут убить, но, странно это или нет, мысль, что убить могу я, никогда не приходила мне в голову. К этому, как и ко многому другому, я совершенно не был готов. Ты убил человека, пусть даже он пять раз этого заслуживал, — не так просто обрести после этого душевный покой.

Магистрат дал санкцию на то, чтобы меня держали в камере семь суток, и в первое же утро ко мне пришел доктор и велел раздеться до пояса. Сам я не мог, и ему пришлось мне подсобить. Ничего не выражающим взглядом он осмотрел следы побоев — а посмотреть было на что, — задал несколько вопросов, взял мою правую руку, почерневшую от кисти почти до плеча. Два свитера и кожаная куртка не помогли: удар ножкой стула был таким сильным, что рассек кожу. Доктор помог мне одеться и, не говоря ни слова, ушел. Я не стал спрашивать его мнение, а он не счел нужным со мной делиться.

Почти все эти четыре ночи и три дня я просто ждал, часы молчаливой вереницей тянулись друг за другом. Думал об Эдамсе: живом и мертвом. О Хамбере: выживет ли? О том, что многое надо было сделать по-другому. Что, пожалуй, без суда присяжных дело не обойдется… а то и без тюремного заключения. Ждал, когда заживут раны и перестанут ныть синяки, ворочался на бетонном ложе, стараясь улечься поудобней, — бесполезно. Считал кирпичи от пола до потолка и умножал на длину стен (за вычетом двери и окна). Думал о своем заводе, о сестрах и брате, о том, что ждет меня дальше.

В понедельник утром раздался знакомый уже скрежет — это поворачивали ключ в замке моей камеры, но когда дверь открылась, я увидел не опостылевшего полицейского, а Октобера.

Я с трудом поднялся, опершись о стену. Я не видел его три месяца. Целую минуту он смотрел на меня, стараясь справиться с собой, не ожидал, что вид у меня будет такой изможденный и истерзанный.

— Дэниэл, — сказал наконец он. Голос звучал низко и глухо.

Пожалуй, его сочувствие мне сейчас ни к чему. Сделав над собой усилие, я изобразил легкую усмешку.

— Привет, Эдвард.

Лицо его просияло, он засмеялся.

Крепкий же вы орешек, черт подери, восхитился он.

Что ж… не буду его разубеждать.

— Не могли бы вы, как человек влиятельный, организовать мне ванну? — попросил я.

— Что угодно, как только выйдете отсюда.

— Выйду? Насовсем?

— Насовсем, — кивнул он. — С вас сняты все обвинения.

Я смотрел на него с нескрываемым облегчением.

На лице его появилась едкая усмешка.

— Они решили, что возбуждать против вас дело — просто выбрасывать деньги на ветер. Ясно, что вас оправдают по всем пунктам. Убийство в целях самозащиты законом не преследуется.