– Вот только ничего такого у меня нет! – проговорила Мона вслух.

– Чего это у тебя нет, милочка? – послышался голос из-за двери, и в комнату вошла няня.

– Подходящей одежды.

– Неужто ты ничего с собой не привезла? – удивилась няня. – Ну, не страшно: наденешь что-нибудь из старых своих вещичек, что я убрала в шкаф.

– Каких вещичек?

– Твидовых, что ты носила до замужества. И еще твой любимый халат – помнишь, черный, с кружевным воротником?

– Ах, няня, неужели ты их сохранила?

– Ну конечно же – знала, как ты им обрадуешься! Все эти дорогие модные штучки хороши на балах, а дома ничего нет лучше того, что много лет носишь и любишь.

– Спасибо тебе, няня! Я об этом и мечтать не могла!

– Только придется их ушить, – заметила няня, неодобрительно качая головой. – От тебя, можно сказать, одни глаза остались! Чем ты, милочка моя, занималась все эти годы? Не иначе, как в народе говорят, жгла свечу с обоих концов!

– Именно так, – с грустной улыбкой ответила Мона. – И если бы ты только знала, няня, как ярко горела моя свеча!

Старушка фыркнула.

– Ты никогда ни в чем не знала меры! Этакая неугомонная! Но теперь-то ты дома – уж мы тебя откормим… хотя, видит бог, не знаю чем! Масла нынче не найдешь, да и сахара тоже. Я уже говорила твоей матери: в наши дни не знаешь, как и гостей-то принять – совсем угостить нечем!

Мона вдруг крепко обняла няню и поцеловала ее в морщинистую щеку.

– Няня, милая, как же хорошо дома!

– Да уж, еще бы! Давненько ты дома не была – в будущем апреле пять лет исполнится!

– Неужели столько времени прошло?!

– Да, столько времени прошло! – передразнила ее няня. – Я и матери твоей говорила: просто неприлично на много лет забывать о родных… но разве ж она меня послушает? Я ей говорю: «Напишите ей и велите вернуться», а она все свое: «Не надо, няня, ей там хорошо, она отлично проводит время. Именно об этом я всегда мечтала для своей дочери – чтобы она ездила по интересным местам, общалась с достойными людьми…»

Мона резко отвернулась. «С достойными людьми!» С губ ее рвался горький смешок. Если бы мама только знала…

Что бы она подумала о… Но нет, нет, нечего об этом думать: все прошло, все эти люди исчезли из ее жизни, остались навсегда закрытой главой. Она старалась забыть даже их имена. Немного времени, немного усилий – и все это изгладится из ее памяти.

Нет, конечно, не все – никогда она не сможет забыть Лайонела и то, что было между ними…

– Детка моя, ты что-то загрустила, – послышался голос няни.

– Загрустила? – отозвалась Мона. – Что ты, вовсе нет!

«Загрустила»… Что за глупое слово? Кто станет «грустить» оттого, что жизнь его разбита вдребезги? От этого не «грустят». От такого человек как будто утрачивает все чувства: он потрясен до основания, все кажется ему нереальным – он живет, словно в каком-то аду, лишенный права даже на скорбь.

– Я не грущу, – повторила она. – Я счастлива – счастлива, что вернулась домой. Пойдем вниз. Где мама?

– Готовит тебе чай.

– А что же, слуг больше нет?

– По утрам приходит одна женщина, помогает прибраться в доме. Замужняя, конечно, – незамужние теперь все на заводах да в полях работают. А в остальное время мы с твоей матерью сами справляемся.

– Боже мой! Как же вы вдвоем убираете целый дом?

– Большую часть комнат мы закрыли, – объяснила няня. – В начале войны у нас там жили эвакуированные, но теперь все вернулись в Лондон. Говорят, у нас тут тоска зеленая. Одна дуреха так и говорит: лучше, мол, помереть от бомбы, чем от скуки. Вот нахалка! Жаловалась, что у нас тут негде патлы ее завивать. Если снова начнут бомбить, может, примем к себе каких-нибудь детей, но пока что комнаты стоят пустые. Раз в месяц я их проветриваю, а все остальное время они стоят запертые.

– Может быть, это и к лучшему, – заметила Мона. – Дом всегда был слишком велик для нас – точнее, для наших доходов.

– А еще твоя матушка сдала сторожку. Не говорила тебе?

– Нет, никаких местных новостей я пока не слышала. А кому сдала?

– Какой-то писательнице, – ответила няня. – Дом ее в Лондоне разбомбили, а у нее трое маленьких детей. И муж, конечно: он тоже здесь, летчик, на аэродроме служит. Уж и не знаю, как они все там умещаются – сторожка-то такая крохотная, там и старику Ходжу с его старухой было тесно!

– А с ними что случилось?

– Умерли оба. Уже давно. Подхватили воспаление легких – и так, один за другим, в одну зиму и отдали богу душу.

– Да, я заметила на кладбище новые могилы.

– Не только они умерли за эти годы, – проговорила няня.

– Няня, поговорить о смерти мы еще успеем! – прервала ее Мона. – Я знаю, похороны в Литтл-Коббле – любимое развлечение, но сначала я хочу послушать о том, кто родился, а тех, кто умер, оставлю на потом.

Она вышла из комнаты и спустилась вниз по широкой дубовой лестнице с массивными резными перилами, видевшими времена королевы Елизаветы.

Лучи солнца, просачиваясь в холл сквозь цветное стекло, освещали просторное помещение странным призрачным светом. У подножия лестницы, в сумрачной полутьме, застыли два геральдических леопарда.

Мона отворила дверь в гостиную. Эта была длинная комната с низким потолком: над открытым камином здесь располагалась единственная достопримечательность Аббатства – портрет первого Вейла, владельца особняка, кисти Ван Дейка.

Миссис Вейл – невысокая, хрупкая, уже совсем седая, но бодрая и энергичная – разливала чай у камина. Услышав шаги, она обернулась к дочери и улыбнулась ей. Лицо ее, хранившее отблеск былой красоты, светилось добротой и любовью.

– Входи, милая, – пригласила она. – Я тебе поджарила тосты с маслом. Должно быть, ты проголодалась в пути. Хотела бы я угостить тебя омлетом, да только куры у нас отказываются нестись вот уже три дня – только сегодня с няней говорили, как нарочно к твоему приезду!

– Ничего страшного, все равно бы я не смогла сейчас есть.

– И все же хотела бы я предложить тебе что-то посытнее хлеба с маслом! Милая, теперь, когда ты дома, тебе надо хорошо есть – ты совсем исхудала!

– Стройность сейчас в моде, – легкомысленно откликнулась Мона.

– Стройность, но не истощение же! – ответила мать. – Пухленькой ты никогда не была, но сейчас щеки у тебя просто как…

– Просто скажи, что на меня страшно смотреть, и на этом закроем тему.

Мать нежно улыбнулась:

– Глупенькая, ты у меня всегда была красавицей! Я просто хочу, чтобы ты стала еще красивее. Тем более тебя так долго не было, что теперь я собираюсь всем-всем тебя показать!

– Господи боже! Кому показать?

– Всем друзьям и знакомым, – гордо отвечала миссис Вейл. – Ты не представляешь, как все обрадовались, услышав, что ты приезжаешь!

Мона взяла с блюда поджаренный ломтик хлеба.

– Неудивительно – теперь им есть о чем поговорить. С тех пор как я уехала, они, должно быть, только и ждут нового скандала.

– Милая, не говори так! – упрекнула ее мать. – Ты же знаешь, то… мм… происшествие уже совершенно забыто! Да многие здесь ничего и не знали – это ведь лондонские желтые газетенки подняли шум, а сюда почти ничего и не доходило… И потом, с тех пор ты успела выйти замуж!

– И овдоветь, – добавила Мона.

– Да, дорогая. Бедный Нед! А его родные так и не желают с тобой общаться?

– Ни слова от них не слышала.

– Не так давно я видела в газете что-то насчет его матери, – не унималась миссис Вейл. – Кажется, она организовала благотворительную ярмарку или что-то в этом роде.

– Очень может быть. Утомительная женщина, мне она никогда не нравилась.

– Бедняжка, мне ее жаль! Потерять единственного сына – и таким ужасным образом! И все же, мне кажется, это не извиняет того, что она тебе написала. Право, можно подумать, это ты его подтолкнула так глупо рисковать жизнью!

– Может, так оно и было, – проговорила Мона словно про себя.

– Милая, не говори так! – взмолилась мать. – Вечно ты стараешься выставить себя хуже, чем есть!