Когда в начале 1326 г. Эдуард II, чтобы наказать неверную и беглую жену, приказал конфисковать ее английские владения и объявил ее повинной в измене, ту же немилость он распространил и на юного принца, которого Изабелла держала при себе; королевские чиновники взяли управление Аквитанией в свои руки, пока новоиспеченный герцог не покорится. Карл IV, уже начавший выводить войска из Гиени, велел снова оккупировать ее. Через год Эдуард III стал королем. 31 марта 1327 г. он заключил со своим французским дядей «окончательный мир». В соответствии с ним капетингский суверен возвращал герцогство и амнистировал всех гасконских «мятежников», кроме восьми баронов, которые следовало изгнать, а их замки снести. Взамен вассал обязывался выплатить, кроме рельефа в 60 000 ливров, обещанного в 1325 г., репарации в 50 000 ливров. Но вывод войск был отложен до выплаты этих денег. Капетинги, уже с давних пор вновь утвердившиеся в Лимузене, в Перигоре, в Керси, удерживали в своих руках Ажене, а также Базаде за Гаронной. Сфера английского владычества сократилась до участка морского побережья между устьем Шаранты и Пиренеями и не заходила далеко в глубь континента. Так обстояли дела, когда в свою очередь умер Карл IV. Поскольку, несмотря на официальное заключение мира, французская оккупация продолжалась, французские чиновники преследовали амнистированных мятежников, а примиренный, но не восстановленный в правах вассал испытывал тысячу унижений – все это питало дух ненависти, который мог и должен был породить войну.

Много раз, почти во всех учебниках, говорилось: Столетняя война была развязана потому, что с вступлением на престол династии. Валуа Эдуард III в силу прав, полученных от матери, стал претендовать на корону Франции. В результате продолжительный конфликт, столкнувший две монархии, как в основе, так и в развитии приобретает черты по сути династической распри. Это самое ложное представление, какое только возможно. Повторюсь еще раз: эту ошибку давно раскрыли лучшие историки, занимавшиеся изучением этой каверзной проблемы. На сегодняшний день с лихвой хватает доказательств, что главную причину конфликта следует искать в остром вопросе Гиени, который мы только что подробно рассмотрели. Именно потому, что Филиппу Валуа не лучше, чем его предшественникам, удалось успокоить тревогу и озлобление своего аквитанского вассала, дело и дошло до разрыва; именно произведя конфискацию Гиени, третью меньше чем за сорок лет, в мае 1337 г., французский король и дал повод к войне. Будучи по происхождению феодальным конфликтом, Столетняя война останется им почти до конца XIV в., то есть до восхождения Ланкастеров на английский трон. Династический вопрос, возникающий в это же время, долго будет оставаться на втором плане. Ведь именно в ответ на конфискацию своего фьефа оскорбленный вассал додумается выдвинуть претензию на корону Франции, тем самым показывая, что право на его стороне. Но он легко оставит эти династические амбиции, как только Валуа, побежденные на поле боя, дадут ему территориальные компенсации и гарантии суверенитета в Аквитании, которые сделают Плантагенета равным королю Франции, а не вассалом последнего. Тем не менее, пусть косвенно, династический вопрос обострял и осложнял конфликт. Это он в конечном счете, с приходом Генриха V Ланкастера, станет важнее феодального вопроса – наследия отдаленного и теперь отжившего прошлого. Поэтому важно знать, в какой форме была поставлена и разрешена в первой трети XIV в. проблема наследования французского трона.

Когда 5 июня 1316 г. после короткого полуторагодового царствования преждевременно умер старший сын Филиппа Красивого, Людовик X, никакое наследственное право не позволяло однозначно указать того, кому достанется корона Франции. В том, что она должна передаваться по наследству, ни у кого сомнений не было. За два века первым Капетингам удалось утвердить ее наследование таким способом: король при жизни заставлял избрать соправителем и короновать старшего сына, который впоследствии и наследовал трон, уже не обращаясь к баронам. Благодаря этому приему принцип наследования так прочно вошел в обычай – а обычай для людей средневековья был высшим законом, – что Филипп Август в начале XIII в. не счел полезным, пока жив, привлекать к управлению наследника, которому, впрочем, не доверял. Людовик VIII, а после него Людовик Святой, потом Филипп III, потом Филипп Красивый и, наконец, Людовик X – каждый принимал власть после смерти предыдущего суверена, и ни разу это их право никто не оспаривал; особенно примечателен случай, когда после смерти Людовика VIII наследником остался маленький мальчик. Но по уникальному в истории счастливому стечению обстоятельств каждый король в долгой цепочке, от Гуго Капета на исходе X в. до Филиппа Красивого на заре XIV в., всегда, в каждом поколении, оставлял одного или нескольких сыновей, способных ему наследовать. Мужское наследование стало фактом; в законах о нем ничего не говорилось, еще не было прецедента, который бы позволил четко сформулировать правило. Сами короли постоянно уклонялись от этого по сути очень простого дела – определить указом, кому в будущем достанется их наследие.

Если бы представилась возможность, очень похоже, что все бы боролись как раз за право наследования по женской линии – за неимением наследника мужского пола. Знаменитый салический закон,[36] в котором легисты Валуа, и то очень поздно – только при Карле V, откопают давно забытые статьи для подкрепления юридических позиций своих хозяев, был не более чем музейным экспонатом, давно утратившим силу, и насчет этого никто не заблуждался. Зато в обычаях всех провинций Французского королевства закон о женском наследовании в отсутствие прямого наследника мужского пола утвердился настолько, что пришлось измыслить множество изощренных приемов, чтобы владелицы фьефов, попавших в женские руки, предоставляли сеньору воинов для несения службы, которой требовало феодальное право. А юридическая мысль времен феодализма не делала различий между законами частного и государственного права. Для большинства подданных и для самих суверенов государство было таким же наследием, как всякое другое, к которому относились те же законы и те же обычаи. Настояв на обратном, юристы короны, глубоко усвоившие римское право, введут в обычай новшество, к великому возмущению современников. С другой стороны, делая это, они поставят авторитетную французскую монархию выше всех прочих королевств, вознесут ее над коронами своего времени. Поскольку французская корона, по их мнению, – слишком выдающееся достояние и дает слишком значительную власть, чтобы принадлежать обычной женщине, эта корона ставится на один уровень с короной императора и папской тиарой, которые также могли доставаться лишь мужчинам, хотя императора и папу избирали. Во всех остальных местах короны, став наследственными, подчинялись тем же законам наследования, что и частные владения, то есть могли передаваться женщинам, – как в Англии и в Шотландии, так и в Португалии, в Наварре, в Кастилии или в Арагоне, на Сицилии, равно как в Польше и Венгрии. Чтобы во Франции приняли иной закон, мало было заявить о таком превосходстве этого королевства над всеми остальными, пока его признавал лишь узкий круг оплачиваемых легистов; нужно было и особое стечение обстоятельств, которое нам предстоит рассмотреть.

Из долгого ряда капетингских королей Людовик X первым не оставил сыновей. От первой жены, Маргариты Бургундской, трагически исчезнувшей из мира после безобразного скандала в 1314 г.,[37] который затронул всех трех невесток Филиппа Красивого, у него была дочь Жанна, в 1316 г. еще несовершеннолетняя; однако коль скоро мать ее обвинили в беспутстве, ее легитимность могла быть оспорена. Вторая его жена, Клеменция Венгерская, была беременной, когда овдовела раньше времени. Если она родит сына, младенец станет королем – в этом никто не сомневался. Если это будет дочь, невозможно предвидеть, какое мнение в конечном счете одержит верх. В ожидании родов было решено установить регентство, на которое могли претендовать либо Карл Валуа, дядя последнего короля по отцу и старший из принцев крови, либо герцог Эд IV Бургундский, дядя Людовика по матери и официальный опекун юной Жанны Французской. Но оба этих кандидата пропустили вперед второго сына Филиппа Красивого, брата покойного короля – Филиппа, графа Пуатевинского, единственного из последних Капетингов, кто как будто обладал энергичным характером и чертами выдающейся личности; он захватил пост регента обоих королевств, Франции и Наварры, наследие его покойного брата от отца и матери, купил у нуждающегося Карла Валуа согласие снять кандидатуру за обещание денежной компенсации и, наконец, успокоил тревоги Эда Бургундского, подписав с ним соглашение, гарантировавшее до еще далекого совершеннолетия права его подопечной на то и другое наследство. Став фактически полновластным правителем, граф Пуатевинский уже более чем наполовину выиграл партию. Пять месяцев регентства, которого никто не оспаривал, закончились 13 ноября 1316 г. родами королевы, которая произвела на свет сына. Ребенок стал бы королем – и действительно многие генеалогии внесли его для порядка в список суверенов Франции под именем Иоанна I Посмертного – если бы не умер пяти дней от роду. Это неожиданное событие привело сторонников Жанны в замешательство. Тем не менее многие считали, что девочка в конечном счете должна наследовать отцу. Но они не были готовы с оружием в руках преградить дорогу властолюбивому регенту. Так, когда Филипп потребовал корону, в рядах баронов обнаружились несогласные – крупнейшие из феодалов выражали возмущение, что с королевством собираются поступить наперекор обычаям, которые были законами для их фьефов. С помощью темных сделок, подробности которых нам неизвестны, регенту удалось поочередно преодолеть все препятствия; он заставил замолчать сначала Карла Валуа, а главное – своего младшего брата Карла, графа Маршского, выказавшего себя сколь рьяным, столь и шумным защитником прав племянницы. Наконец, 9 января 1317 г. Филипп V организовал свою коронацию в Реймсе. Но большинство из светских пэров – герцоги Бретонский, Гиенский, Бургундский и граф Фландрский – воздержались от появления на традиционной церемонии, словно лишь скрепя сердце приняли свершившийся факт. Рядом с новым королем увидели лишь двух пэров Франции, позже всех ставших таковыми: его дядю Карла Валуа и его тещу Маго д'Артуа.