Такие или почти такие изобличения всех современных «еретичеств» неминуемо должен был слышать наш молодой монах, вращаясь среди нагнанных отовсюду в школы подвижников, еще больше от бродяг, нередко мнимых монахов и всяких «спасенников», слонявшихся (вопреки всем запретам) по Москве и находивших радушный прием не только у жителей, но и в монастырских оградах.

И вот, мало-помалу, вновь смущается дух Самуила, более и более раздувается потухшая искра ненависти, которую он носил в сердце своем против главного, по его мнению, источника «всех еретичеств» — Петра I. Но неужели наука не взяла свое, не вытеснила из пылкой головы диких заблуждений, не ослабила фанатизм монаха Самуила? Нет, та наука, которую предложила ему Спасская школа, не напитала его душу, не воздействовала на него. Напротив, мертвая схоластика, бывшая тогда в полном цвету, скоро оттолкнула от себя молодого человека; он решительно не в силах был под сухим и уродливым тогдашним преподаванием отыскать для своего ума сколько-нибудь здоровую пищу… Все было безжизненно, скучно, да и для его возраста слишком уже трудно было заучивать различные грамматические тонкости, и вот, мало-помалу, Выморков стал отставать от школьного учения, к которому так еще недавно пламенно стремился. Не стал он ходить в школу, и над спиной его взвилась плеть префекта: стала та плеть, по всем правилам тогдашней педагогии, «по часту» бороздить спину трегуляевского школьника, и чаще и чаще стал он избегать школы. А между тем, привыкши во всем дурном видеть дух и волю Петра I, он и в лице префекта «зачал видеть императора», плетью всекавшего науку, и пуще загорелась в Самуиле «от того боя» ненависть к «антихристу». Наконец, в товарищеском кружку, от своих однокелейников он только и слышал, что разные намеки, а иногда и прямое осуждение тех или других мер Петра I. Все эти обстоятельства вновь вскипятили у Самуила злобу на государя, до того, что он жаждал случая смело выразить ее в келье, в церкви, на стогнах [15] Москвы, устно и письменно…

3 февраля 1725 года, в день тезоименитства цесаревны Анны Петровны, учения школьного не было. Самуил, не боясь плети, мог смело сидеть в своем чулане. Сожители его также были дома; вошел иеромонах Петр. «Вы, отцы, — заговорил вошедший, — здравствуйте! А наш император скончался; Синод, Сенат и генералитет уже к верному служению ея величеству государыне подписались; я, сходя на улицу, видел, как манифесты прибивают к воротам… сам прочел…»

Известие это ошеломило, но не огорчило присутствующих. Самуил заходил по своему чулану и заговорил, ни к кому не обращаясь, но вслух разными притчами хулы на покойного, не называя его, впрочем. Из присутствовавших иеродиакон Савватий стал вспоминать кой-какие факты прошлого царствования, заговорил, между прочим, про Глебова.

— На кол его посадили напрасно, — рассказывал Савватий, — это я слышал… Сказывают, как духовник-от стал Глебова спрашивать: был ли-де у тебя такой грех с «бывшею царицею» (Авдотьей)? И Глебов отвечал, что напрасно, хотя-де и писывали советные письма, а ничего-де того греха не бывало, можно бы-де иную казнь дать. Может статься, — продолжал Савватий, — что казнил покойник Глебова из ревности, потому как та жена его, Петра, была… Хотя б и тебе, Самуил, про жену твою такое слово было б, чай, нестерпимо слышать… и ему того, а он ведь царь![16]

Пошел разговор о «Духовном Регламенте и прибавлении к нему» — это были как бы бельма на глазах тогдашних монахов.

— Кто то делал, — спрашивал Самуил, — сказывают, что митрополит Рязанский Стефан?

— Нет, не он, — отвечал иеромонах Савватий, — а виновен в сочинении регламента Прокопович; когда по сочинении (регламента) принесли его, регламент, Стефану, ради подписи, и он подписал тако: «весьма тьма», и притом сказал: «Сами не можете делать, а людей тем обременяют…» Сам государь говаривал господам: «Я прибавления к регламенту не знаю, сделали (его) синодальные!» Да и руки государевой, — продолжал рассказчик, — у прибавления нет.

— Однако ж, — заметил Самуил, — без воли его (государя) ничего не делали…

— Ну, да постой, — отвечал иеромонах Петр, — ужо ныне господа по-своему синодальных перевернут; то станут перебирать помаленьку…

Сделал Самуил какое-то замечание относительно содержания «регламента Духовного», а Савватий, смеясь по поводу того, что писано в нем о житии монашеском, заметил: «И мы кое, и ты, Самуил, кое… а во всем том (сочинении) не Стефан (митрополит) виновен, но тот-то…»

— Принесла мне однажды баба, — рассказывал иеромонах Петр, — принесла в церковь казать мне книгу, чтоб я ее купил; разогнул я ту книгу, вижу — напечатано: «духовный»; я думал, что это алфавит, и взял от нее, принес в келью, — глядь — ан книга та: «Духовный регламент», и я его бросил на землю, топтал, приговаривая: «Э, регламент!» Поднял ту книгу и отдал бабе: не надобно, не надобно…

— Что ж тебе он не мил?

— Не мил! — отвечал иеромонах Петр, и проговорил чуть слышно, — проклятые…

И Самуилу любо было, как сам он потом сознавался: любо было то слушать! На другой день, в четверг, 4 февраля 1725 года, после обеда, иеромонах Петр пригласил иеромонаха Феодосия да Самуила пройтись (благо время было праздное, масляница), прогуляться в город. Зашли все трое в гости, во двор князя М. М. Голицына, что близ двора Василья Глебова, — в гости к княжескому дворецкому Ивану Чевакинскому.

Хозяин принял гостей радушно и угостил их; отец Петр стал шумен, и тем живее пошла беседа о разных разностях, перешла на стеснения, сделанные «Прибавлением Духовного регламента» всему монашеству, о запрещении постригать женатых, да тут же, кстати, Феодосий сказал, обращаясь к хозяину и указывая «с посмеянием» на Самуила:

— А вот, этот-то молодой какой, а жену покинул, да и постригся, а ноне ходит да ее ищет…

— Отчего так сделалось, что он жену покинул? — спросил хозяин.

— Не сказывал здесь, в Москве, — молвил в ответ Самуил, сидевший до сих пор в раздумье, — ныне открою, так как государь-от наш уже скончался; был я соблажнен от людей; сказывали мне против него, что он антихрист, того и оставил я жену безвременно…

И разговорился Самуил, стал говорить о житье-бытье старообрядцев, вспомнил и про любимую свою некогда книгу Ефремову, сказал о повести об антихристе и о том, как один монах в Тамбове — Савва — объявил ему, что антихрист ныне в Москве царствует.

Лишь только выговорил Самуил последнее слово, как испуганный Чевакинский разразился на него бранью, пожелал ему, без сомнения, вполне искренно, чтоб тот пропал и ни в какие разговоры не стал с гостями входить. Гости взялись за шапки и отправились восвояси.

На соседнем дворе, Василия Глебова, остановился приезжий из Тамбова, давнишний знакомый Выморкова, дьякон Изосима. Разыскал его Самуил на другой день, 5 февраля, в пятницу, и в дружеской беседе стал просить Изосиму, чтобы тот, как поедет обратно в Тамбов, взял бы его с собою.

— Как же ты от школы поедешь?

— Когда был император (так нельзя было), а ныне, надеюсь, что и отставят (меня от школы)…

И стал рассказывать о житье-бытье московского монашества: «Монахи здесь, как бурлаки, едят мясо и пьют табак, чему и я (ныне) косен…» и проч.

Выслушал Изосима грустную повесть и, объявив приятелю, что едет он из Москвы еще не скоро, сообщил Самуилу роковое для него известие: жена-де его вышла замуж за посадского человека города Тамбова Якова Шатилова.

Как громом поразило это известие молодого монаха. Первая мысль, мелькнувшая в его голове, была та, что в какой-де страшный грех впала его жена, что при живом муже, хотя и постригшемся, но — решилась выйти замуж; «такое посяганье в замужество, — думал Самуил, — есть прелюбодейство!».

— Ну, и черт с нею, — сказал он наконец, — бес сватал, а сатана венчал.

«И чья тому вина, что жена моя впала в тот смертный грех, — продолжал размышлять монах, возвратясь к себе в келью, — кто тому виновен? Чрез кого жена моя, вопреки своему желанию, не могла постричься? В силу каких указов теперь она вышла замуж? Всему в том виновен — покойный государь!» И стало прилагаться несчастному, как он сам потом рассказывал, «худое сомнение к сомнению, и хула к хуле, а наипаче, что жена замуж вышла»; и разжегшись ревностию, ходя по своей келье, стал он мыслить хулы на государя, плевать, называть его «проклятым», и стал он потом записывать, в тайне сидя в своем чулане, хулы на императора Петра Алексеевича, на бумажках, называя его предтечею антихристовым и тому подобными хулениями, литерами изъяснял именно и нескрытно, и всячески перечернивал, и дирал, и бросал в печь, и потом вздумал написать, чтоб скрытно, дабы люди не догадались…