Она была безобидна и послушна во всем, кроме одного заскока: еще не было случая, чтобы она родила теленка в коровнике. Непонятно, как ей это удавалось, но она неизменно обманывала всех и в момент, когда этого меньше всего ждали, вдруг убегала из стада, забиралась в рожь, в глухие заросли, и, пока ее искали, теленок появлялся на свет. Потом это место она долго помнила и, тоскуя по отнятому теленку, не паслась, а все стремилась к этим зарослям, уже не слушаясь ни слова, ни кнута. И Костя поджигал кусты, выжигал саму землю и запах; тогда Пташка успокаивалась.

Иванов за это ее страшно невзлюбил: всякий раз, высылая подводу, клялся, что в следующий раз этот номер ей не пройдет. Но следующий раз наступал, и номер проходил.

ЧАБУЛЯ, наоборот, своих детей не любила, не понимала и сейчас же их забывала. Уносят теленка — она даже не покосится, жует себе и помахивает хвостом.

Это было угрюмое, глупое и бестолковое животное, постоянно битое не за свою зловредность, а именно за глупость.

Молока она давала меньше всех, хотя ела без меры, раздувалась, как пузырь. Часто вываливалась в грязи. Какая-то тупая флегма, без запросов, без фокусов и талантов, она больше всего соответствовала идеалу Иванова, пожалуй, но Гале она была неприятна, и с ней она никогда не сдружилась — это было просто невозможно.

БЕЛОНОЖКА была приятна и общительна. К сожалению, будучи «тугосисей» от природы, она доставляла много трудов хозяйке, но за характер Галя ей все прощала.

У Белоножки были добрые глуповатые глаза, она любила, чтобы ей чесали шею — тогда она поднимала голову так, что казалось, хрустнут позвонки.

Никогда никому Белоножка не сделала зла, была простой, привязчивой сангвиничкой, с которой всегда можно сладить. Она отличалась необычной мастью: шерсть ее была белая-белая, даже рога были наполовину белые, но когда светило солнце, Белоножка казалась розовой. Ее знало все село.

КОМОЛКА родилась на свет без рогов. Даже бугорков на лбу не было, вместо них, наоборот, две ямки. Из-за этого морда ее казалась удлиненной и изящной, как у лани.

Она была в стаде «возмутителем спокойствия». Без всякой причины она своей безрогой головой так толкала соседей, что те падали на колени. «Ух ты, аристократка, — рычал Костя, нещадно полосуя ее, — я тебя научу лаптем щи хлебать!»

Но она ничему не научалась. Ее били, но она только пуще злилась. Если бы ей еще рога, житья бы от нее не было; к счастью, бог предусмотрел это: как известно, он бодливой корове рогов не дает.

АМБА была верной подручной Комолки в побоищах: едва та заварит кашу, Амба уже тут как тут!

Эта дурная особа никогда не ела из своей кормушки, а разевала рот на чужой каравай. Какое бы вкусное сено ей ни положили, она оставляла его «на потом», а сама, натягивая цепи, лезла к соседям, потрошила их кормушки, тащила, расшвыривала, при этом зло бодала соседей и даже своей наставнице Комолке однажды пропорола брюхо.

В стаде пастухи нещадно огревали ее батогами вдоль и поперек, отчего она ходила вся полосатая, и доярки звали ее «Тигра».

Эта закоренелая злодейка смиренно опускала голову лишь перед Лимоном, вдруг становясь этакой смирной, послушной и вежливой, едва он останавливал на ней свои бессмысленные выпученные глаза.

АРКА считалась «шаговитой» коровкой. Она ходила быстрее всех, как-то споро, мягко, без суеты. Пастухи были просто без ума от нее; она словно угадывала их мысли, и одного легкого свиста Петьки было достаточно, чтобы она свернула на нужную тропинку.

Галя гордилась, что впереди стада неизменно идет ее умная, толковая Арка.

Плохо только, что у этой умницы были какие-то законченные, безмятежные глаза. Отлично постигнув все правила жизни, она не знала никаких сомнений. И хотя она не брыкалась, не бодалась, вела себя крайне дисциплинированно, к ней все же не тянулась душа. Бывают и люди такие, положительные в высшей степени, но такие законченные, засушенные и правильные в своей положительности, что уже через три минуты общения с ними начинаешь задыхаться.

Так что, несмотря на все уважение к Арке, сердце Галино к ней не лежало, сердце любило Сливу.

СЛИВА была очень женственна, если позволительно так сказать о корове. Она не фокусничала, как Комолка, не подличала, как Амба, не была тупой, как Чабуля, или отличницей, как Арка, она была доверчиво-добрая, чувствительная и задумчивая. Ее не следовало бить, даже бранить — от этого она сверх меры пугалась, и шкура у ней нервно подрагивала. Она любила спокойные, ласковые слова и прикосновения.

Слива и Белоножка стояли рядом и очень дружили. Но в Сливе была та глубина, которой полностью лишена была Белоножка. Слива могла подолгу стоять в задумчивой позе, не обращая внимания на шум, драки, мычание; и в этот момент Гале казалось, что Слива, потеряв всякую надежду понять окружающих, живет в своем замкнутом трудном мире и все думает и думает о чем-то.

Галя подходила, гладила ее спину. Уши коровы вздрагивали, настораживались, она минуту ждала, потом поворачивала голову и смотрела как бы с надеждой: не тот ли это случай, которого она так долго и тоскливо ждет, и казалось, она сейчас заговорит.

Да, она иногда действительно говорила «мы-ы», получала корку хлеба с солью и удовлетворенно помахивала хвостом.

Галя любила в минуты усталости облокотиться на ее гладкую спину с золотистой короткой шерстью и так постоять отдыхая, тоже как будто о чем-то думая.

Однажды Галя стояла так, стояла, опираясь на прочную теплую спину Сливы, положив подбородок на руки, смотрела, как под коровьими брюхами копошатся доярки, таскают ведра, звякают, толкают коров и те бухают копытами. Тускло горели лампочки; хотелось спать.

И вдруг она потеряла ощущение, где здесь люди, а где не люди; были живые существа; одни живые существа возились с другими живыми существами, и все были равны перед жизнью, только одни были смекалистее, другие проще, одни ходили на четырех ногах, другие ходили на двух.

Она тряхнула головой, наваждение прошло, но странное ощущение осталось и не покидало ее несколько дней.

В один прекрасный день к ферме подкатил грузовик, набитый какими-то трубами, флягами, ящиками. Из кабины выглядывало сияющее лицо Волкова.

Колхоз получил новую доильную установку, после жестокого спора правление решило отдать ее Рудневской ферме, и это был самый существенный результат первенства.

Волков суетился, помогал сгружать, подмигивал девушкам. Ольга даже растрогалась:

— Мы уж думали, так завсегда и будем гробиться, богом проклятые, не дождемся добра.

— Добро, — сказал Волков, — в наших руках. Условно, конечно, но, пока жив человек, надо верить, требовать, добиваться, тогда и добро будет, разве не так?

Механики собрали установку.

Над стойлами протянулась железная труба, из которой насос выкачивал воздух. По трубе шли краники, к которым присоединялись доильные аппараты. Как только они присоединялись, из них тоже вытягивался воздух.

Сам аппарат состоял из герметического бидона, от крышки которого отходили четыре резиновые трубки с четырьмя колпаками на концах. Колпаки были продолговатые, металлические и назывались «стаканами». Они заменяли человеческие руки. Стоило поднести такой стакан к коровьему соску, как он присасывался к нему, словно медицинская банка, и тянул молоко. Несложное устройство — пульсатор — то прерывало сосание, то включало с такой ритмичностью, с какой тянет теленок. Аппарат все время издавал звуки: «тик-пшик», «тик-так». В нем было смотровое стекло, за которым проносилось порциями молоко, а потом видна была уже одна только пена — значит, дойка кончена, и аппарат отключали, переносили к следующей корове.

Вся работа доярок сводилась к тому, что они рубильником включали мотор с насосом, надевали и снимали стаканы да перекатывали бидоны от коровы к корове. Инструкция гласила, что пульсатор дает сорок-пятьдесят пульсов в минуту, а вся дойка длится не больше семи минут.