Клюквина слегка коробит; он на своих боках испытал, что̀ значит ревизор. Однажды его чуть со службы, по милости ревизора, не выгнали, да бог спас.
— Самый это народ внимания не стоящий, — отвечает он, принимая совсем наклонное положение.
— Что, небось, узнал в ту пору, как кузькину мать зовут! — смеется дедушка, а за ним и все присутствующие.
Разговор незаметно переходит к взяткам.
— В мое время в комиссариате взятки брали — вот так брали! — говорит дедушка. — Француз на носу, войско без сапог, а им и горя мало. Принимают всякую гниль.
— И прежде взятки брали, и теперь берут, — утверждает Любягин.
— И на предбудущее время будут брать.
— Потому — люди, а не святые.
— Иной и рад бы не брать, ан у него дети пить-есть просят.
— Что и говорить!
— В низших местах берут заседатели, исправники, судьи — этим взятки не крупные дают. В средних местах берут председатели палат, губернаторы — к ним уж с малостью не подходи. А в верхних местах берут сенаторы — тем целый куш подавай. Не нами это началось, не нами и кончится. И которые люди полагают, что взятки когда-нибудь прекратятся, те полагают это от легкомыслия.
Выговоривши эту тираду, дедушка шумно нюхает табак и вздыхает. Разносят чай во второй раз. Дядя останавливается перед сестрой Надеждой и шутит с нею.
— Ты что ж, стрекоза, замуж нейдешь?
— Ах, дяденька! — стыдится сестра.
— Нечего, «ах, дяденька»! Всякой девице замуж хочется, это я верно знаю.
— Не добро быти человеку единому, — поясняет дедушка.
— А уж моей Сашеньке как бы замуж надо! Так надо! так надо! — наивно отзывается тетенька Федуляева.
— Что так приспичило? — грубо шутит дяденька.
— Не приспичило, а вообще…
— Ничего, успеет. Вот погодите, ужо я сам этим делом займусь, мигом обеим вам женихов найду. Тебе, Надежда, покрупнее, потому что ты сама вишь какая выросла; тебе, Александра, середненького. Ты что ж, Анна, об дочери не хлопочешь?
— Судьба, значит, ей еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала, как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого вы берете?
— Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает. Ничего чай, можно пить.
— Дорог?
— Десять рублей за фунт. С цветком.
— Архиереи, говорят, до чаю охотники. И толк знают.
— Им, признаться, и делать другого нечего. Пьют да пьют чай с утра до вечера.
— Мне наш окружный генерал чаем однажды похвастался, — сообщает Любягин, — ему один батальонный командир цибик в презент прислал. Так поверите ли, седой весь!
— Сверху седой, а внизу, поди, черный.
— Уж это само собой, мешать надо.
— И тут, как везде, дело мастера боится. Не смешаешь, будешь один цветок пить, голова ошалеет. А от черного, от одного, вкусу настоящего нет. Терпок, — язык, десны вяжет. Словно зверобой пьешь.
— А то бывает копорский чай. *
— Есть и копорский, только он не настоящий. Настоящий чай в Китае растет. Страна такая есть за Сибирью.
— Сын у меня около тамошних мест в пограничном городе службу начал, — говорит Любягин, — так он сказывал, что пречудной эти китайцы народ. Мужчины у них волосы в косы заплетают, длинные-предлинные, точно девки у нас.
— Стало быть, мода у них такая.
— И по всей границе стена у них выстроена. Чтоб ни они ни к кому, ни к ним никто.
— Своим умом хотят жить. Что ж, это, пожалуй, надежнее. Мы вот и прытки: прыг да прыг, а толку от этого прыганья мало.
Чай отпили. Дети высыпают из залы и подходят благодарить дедушку.
— Лакомства-то вам дали ли? — осведомляется старик.
— Дали, папенька.
— Ну, ступайте, ешьте. А вы что ж? — обращается он к присутствующим, — полакомиться?
Матушка первая подходит к столу, кладет на тарелку моченое яблоко и подает его отцу.
— Папенька, яблочка мочененького?
— Съем.
— Нигде таких моченых яблоков, как в Москве, не найдешь. Только здесь ими и полакомишься. Я уж как ни старалась, и рецепты доставала, никак не дойду.
— В квасах их мочат; духи кладут.
— А почем, папенька, покупали?
— До̀роги. По сорока копеек десяток.
— Деньги хорошие; зато уж и яблоки!
Матушка хочет распространиться насчет квасов, медов и прочих произведений московского гения, но дядя об чем-то вдруг вспомнил и круто поворачивает разговор в другую сторону.
— А я давеча в лавке у Егорова слышал, что во французского короля опять стреляли * , — возвещает он.
— И я слышал, — подтверждает Клюквин.
— Не знаю, читал я сегодня газеты, ничего там не пишут.
— Писать не велено, даже разговаривать строго-настрого запрещено. Чтобы ни-ни. А Егорову, слышь, дворецкий главнокомандующего сказывал. И что этим французам нужно? Был у них настоящий король — другого взяли. Теперь и этого не хотят.
— Пустой народ. Цирульники да портные.
— Цирульники, а республики хотят. И что̀ такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас на станции ямщики, как жеребий кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства жить!
— Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер) только месяц болен был, так студенты Москву чуть с ума не свели! * И на улицах, и в театрах, чуделесят, да и шабаш! На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они ночью их опять землей закидали. Вот тебе и республика! Коли который человек с умом — никогда бунтовать не станет. А вот шематоны да фордыбаки…
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше забежал, так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду, что, дальше будет».
— Что ж, милости просим! чего ждать!
— Как это они веру, папенька, переменяют? — допытывается тетенька Федуляева, — неужто их…
— Так, возьмут, разденут, да в чем мать родила и окунают, — смеется дедушка.
— Чай, стыдно?
— Стыдись не стыдись, а коли назвался груздем, так полезай в кузов.
В таких разговорах проходит до половины девятого. Наконец мужчины начинают посматривать на часы, и между присутствующими происходит движение. Все одновременно снимаются с мест и прощаются.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто лет. Завещания он, конечно, не сделал, так что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
XIV. Житье в Москве *
Москва того времени была центром, к которому тяготело все неслужащее поместное русское дворянство. Игроки находили там клубы, кутилы дневали и ночевали в трактирах и у цыган, богомольные люди радовались обилию церквей; наконец, дворянские дочери сыскивали себе женихов. Натурально, что матушка, у которой любимая дочь была на выданье, должна была убедиться, что как ни как, а поездки в Москву на зимние месяцы не миновать.
Семья наша выезжала из деревни по первопутке. Климатические условия в то время, сколько помнится, были постояннее, нежели нынче, и обыкновенно в половине ноября зима устанавливалась окончательно. Снимались мы целым домом, с большим количеством прислуги, с запасом мороженой провизии и даже с собственными дровами. Для всего этого требовалась целая вереница подвод, которые отправлялись заранее. Уезжая, в господском доме приказывали заколотить оба крыльца, закрыть ставни, а остающуюся прислугу, с ключницей во главе, размещали как попало по флигелям.
