— Да, они доставляют мне огорчения.

— Ну, вот мы и рассудим с вами, как бы устроить так, чтобы подобных пустяков не случалось, или как бы вас переделать, чтобы вы от пустяков не огорчались.

— Видите ли, — проговорила Лелечка мечтательно, — может быть, я не случайно приехала к вам. Мне кажется, что во всем вашем доме и особенно в вас самих есть такое установившееся, прочное спокойствие, которое заставляет подозревать, что вы что-то знаете и что именно это знание делает вас такими.

— Вы не ошиблись и вместе с тем вы не совсем правы. Мы уж от природы, по характеру, очень определенные, но ни брат, ни мама не принадлежат к обществу.

— А вы, Соня, принадлежите к обществу?

— Да.

— И это тайное общество?

— Если хотите.

— Милая Соня, возьмите и меня туда! вы видите, как я несчастна. Я никогда об этом не думала, а между тем я уверена, что у меня есть большое расположение к мистике. Вы мне скажите, что надо, может быть, испытание какое-либо? может, меня будут водить по темным коридорам, как, я это читала, делают у масонов? Соня слегка улыбнулась.

— Нет, у нас таких испытаний не бывает. Я просто запишу вас в книжку и извещу об этом в Петербург.

— Да, конечно.

— Потом я вам дам несколько брошюр, сама поговорю с вами. Если с чем вы не согласитесь или не поймете чего, это придет потом. Главное — это иметь настоящее желание вступить.

— Ах, мне так хочется. Я очень несчастна, знаете, Софья Семеновна.

— Тогда вы не будете так несчастны. Все члены общества будут вам помогать.

— Ах, в том, что мне нужно, едва ли мне могут помочь! — Лелечка подумала о своем визите к Лаврентьеву, о своей встрече с Лавриком, и опять то же чувство досады и растерянности начало овладевать ею.

— Ах, в том, что мне нужно, едва ли кто может мне помочь! — повторила она еще раз.

Соня зорко на нее посмотрела и молвила:

— Нет таких вещей, в которых нельзя было бы помочь!

— Но эти вещи очень земные, может быть, грешные.

— Милое дитя, — сказала, улыбнувшись, Соня и добавила, — давайте лучше помолимся вместе.

Она обняла Лелечку и вместе с нею опустилась на колени, склонив свою голову на край стола. Соня не произносила никакой молитвы и даже не крестилась, а только все крепче обнимала Елену Александровну, и та чувствовала, как будто от этой теплой руки в нее входило успокоение, нежность и какая-то дремота.

Казалось, Ираида Львовна всецело занята была созерцанием слегка уже пожелтевшего сада, но на самом деле она беспокойно и тревожно думала и о тех двух оставленных, которые сидели дома, и о других двух покинувших, которые находились неизвестно где. Уже больше недели с того самого времени, как исчезли Лелечка и Лаврик, словно густой облак опустился на «Затоны». Он мешал громко и весело разговаривать, затруднял дыхание и даже, казалось, делал недоступным взгляду весь пейзаж, уже начавший блестеть траурной позолотой. Там не было никаких доказательств тревоги, не рассылали гонцов, даже мало говорили об отъехавших, но это спокойствие было тяжелее самого неумеренного беспокойства. Орест Германович так же писал в положенные часы, но все чаще и дольше сидел, глядя не на бумагу, а в окно на далекий лес, которого он также не видел. Леонид Львович так же получал письма с заграничным штемпелем, но, казалось, они его не радовали, как бывало. Ираида Львовна бодрилась и даже имела вид как будто более оживленный, чем доселе, но это и понятно. Она отлично знала, что от ее присутствия духа главным образом зависит как ход внешнего жизненного благоустройства, так и душевное состояние ее близких. И только в редкие минуты, когда она бывала одна, она давала волю своим беспокойным мыслям и опасениям, каждую минуту боясь, как бы ее задумчивость не была замечена. Наконец было произнесено слово, которое как-то нарушило этот неестественный покой и вызвало всех к жизни, хотя бы и полной тревог. Однажды за завтраком, посреди какого-то ежедневного разговора, Ираида заметила:

— Скоро надо будет ехать в город.

— Вам надо по делам в Смоленск? — спросил Орест Германович.

— Нет, нам всем нужно ехать в Петербург. Да, это конечно…

— Но как же? — начал было Леонид Львович, но Ираида его прервала:

— А вот так же… очень просто. Август скоро кончается, и мы же не можем здесь зимовать. А насчет того, о чем ты беспокоишься, так это решительно все равно, где ждать, в каком месте. А ведь что же мы и делаем? только ждем. И если все вернутся к своим обычным занятиям, ждать будет легче.

— Чего же ждать? новых огорчений, новых страданий?

— Хотя бы и этого.

— Я не знаю, буду ли я в состоянии опять повторять их.

— А помнится, кто-то говорил — как прекрасны бывают люди, всегда знающие, что нужно делать, всегда благостно спокойные, без всякой мертвенности.

— Да. Но я не такой, и люди, живущие со мною, еще менее приближаются к этому. Может быть, и я мог бы достичь этого состояния, но теперь я еще не такой. Я очень слабый и неуверенный человек. Так как же можно меня пускать таким опять в тревоги и сомнения?

Ираида Львовна встала с своего места и, подойдя к брату, сказала ему тихо:

— Насколько я могу, я постараюсь тебе помочь, и потом та, о которой ты думаешь, она поможет тебе и сделает так, чтобы всем было хорошо, или, если этого нельзя, то чтоб тебе-то было хорошо.

Леонид Львович поцеловал руку сестры и сказал:

— Благодарю тебя за то, что ты так думаешь!

— Да, я так думаю!

— И ты веришь, что она может это сделать?

— Я слишком мало ее знаю, но думаю, что она захочет это сделать.

Орест Германович встал и незаметно вышел в сад.

— Как ты меня утешила, сестра! Теперь я снова могу ждать, что бы ни случилось. Я спокойно уеду и постараюсь быть таким, как нужно, потому что буду знать, что у меня есть помощь. Мне кажется, что теперь, после того, как ты мне это сказала, ее письма будут действовать на меня еще сильнее, еще лучше.

— Да, да. Но не следует забывать и жены твоей. Если будет нужно тебе или ей, вы, конечно, можете расстаться, даже навсегда, но теперь, покуда, ты ее не должен выбрасывать ни из сердца, ни из мыслей.

— Да, конечно, сестра. Тебе может показаться странным, что я скажу, но я люблю и ее, Лелечку. Ты, конечно, знаешь, как я ее любил, но и теперь это не прошло, явись она сейчас…

— Ну, что же бы ты сделал, явись она сейчас? — раздался чей-то голос за спиной Леонида Львовича, и, обернувшись, он увидел, что, опершись рукою о косяк, в дверях стояла сама Елена Александровна. Так как все молчали, она повторила свой вопрос менее уверенно:

— Но вот я и явилась, что ж ты будешь делать? Леонид продолжал смотреть на нее во все глаза.

— Лелечка, откуда ты взялась? — спросила Ираида Львовна.

Елена Александровна отделилась от двери и начала быстро:

— Боже мой, да вы, кажется, не на шутку встревожены? А я скрывалась у Полаузовых и просила не говорить, что я там. Это, конечно, очень легкомысленно, может быть, глупо, мне хотелось… мне хотелось… ну, я сама не знаю, чего мне хотелось. Ах да, именно мне и хотелось, чтоб вы были встревожены и почувствовали мое отсутствие, чтоб ты, Леонид, лучше меня оценил, полюбил сильнее. Но что же, господа, вы такие надутые? вы на меня сердитесь? это, конечно, ребячество, то, что я сделала, но не будьте такими буками. Ну, посудите сами: я возвращаюсь в родительский дом, к семейному очагу, мне так весело, так приятно вас видеть, а вы хмуритесь. Ведь так, пожалуй, и я скоро скисну, у нас это скоро, милости просим.

— Лелечка, где ты была? — спросила Ираида Львовна.

— Я же вам говорю, что у Полаузовых… Если не верите, пошлите к ним, спросите. И, знаете, я поступила вовсе не так глупо. За эти дни я очень подружилась с Соней, это прекрасная девушка.

— Соня-то прекрасная девушка, я знаю, а все-таки не очень хорошо делать такие выходки.

— Ну, а ты, Леонид? так ничего и не скажешь, не поцелуешь меня? Неужели ты хочешь, чтоб я подумала, что за эти дни, вместо того чтоб полюбить меня сильнее, ты стал совсем каким-то бесчувственным, — и Лелечка, сама подойдя к мужу, обняла его и крепко прижалась. Леонид тихо гладил ее по голове, как будто они мирились после ссоры. Наконец Лелечка спросила: